посмотреть на меня, когда я еду в нем, и я бы казалась им царицей на троне… Потом хочу тянучек от Кочкурова, сливочных, моих любимых. Многого хочу!
— Все! Все будет! — говорит нежно «солнышко». — Успокойся только, сокровище мое!
Мне самой надоело волноваться и плакать. Я уже давно забыла про буку и снова счастлива у родной груди. Я только изредка всхлипываю да прижимаюсь к «солнышку» все теснее и теснее.
Теперь я слышу неясно, как в дремоте, что он бережно заворачивает меня в голубое шелковое одеяльце и песет в свою комнату, помещающуюся на самом конце длинного коридора. Там горит лампада перед образом Спасителя, и стоит широкая мягкая постель. А за окном шумят деревья парка сурово и печально.
«Солнышко» бережно опускает меня, сонную, как рыба, на свою кровать и больше я уж ничего не соображаю, решительно ничего… Я сплю…
ГЛАВА IV
Подарок. — Первое тщеславие. — Детский праздник. — Снова прекрасный принц и Коля Черский
Прошел месяц. Зеленые ягоды смородины стали красными, как кровь, в нашем саду, и тетя Лиза принялась варить та них варенье на садовой печурке. Няню Грушу отказали и вместо нее за мною ходила добрая, отзывчивая, молоденькая Дуня, родная сестра краснощекой кухарки Маши.
Стоял знойный полдень. Мухи и пчелы с жужжаньем носились над тетиной печуркой, и тетя сама, красная — раскрасная, с потным лоснящимся лицом копошилась у огня. В ожидании обычной порции пенок, я присела неподалеку с моей любимой куклой Уляшей и занялась разглядыванием Божией коровки на соседнем листе лопуха.
Вдруг странный звук за забором поразил мой слух. Чье-то легкое ржание послышалось у крыльца.
Это не был голос Размаха, нашей вороной лошади, ходившей в упряжи, нет, — то было тоненькое ржание совсем молоденького конька.
В уме моем мелькнула смутная догадка. В одну минуту и смородинные пенки, и Божья коровка — все было забыто. Я несусь, сломя голову, из сада на террасу, откуда выходит парадная дверь на крыльцо. В стеклянные окна террасы я виду… Ах, что я вижу!
Боже мой! Все мое детское сердчишко преисполнено трепетом. Я задыхаюсь от восторга, и лоб мой делается влажным в один миг.
— Пони! Пони! Какой миленький! Какой хорошенький! — кричу я не своим голосом и пулей вылетаю на крыльцо.
Перед нашим подъездом стоит прелестная гнедая шведка, запряженная в высокий шарабан. Шерсть у нее отливает червонным золотом, а глаза так и горят и горят. Козел в шарабане нет, а на переднем сидении сидит мое «солнышко», держа в одной руке кнут, в другой вожжи и улыбается мне своей милой, чарующей улыбкой. Нет, положительно нет другого человека, у которого было бы такое лицо, такая улыбка!
— Ну, что, довольна подарком, Лидюша? — слышен мне милый, ласковый голос.
— Как? Это мне подарок? Этот чудный пони мой? И шарабан тоже? О!..
От волнения я ничего не могу говорить и только, сжав кулачишки, подпрыгиваю раз десять на одном месте и тихо визжу.
— Довольна? — спрашивает папа, и глаза его сияют.
Потом он спускается на землю из высокого шарабана, и я висну у него на шее.
— Папа-Алеша! Добрый! Милый! Я тебя ужасно люблю!
В особенно счастливые минуты я называю отца «папа-Алеша».
— Ну-ну, лисичка-сестричка, — отмахивается он от меня, беги скорее одеваться к тете Лизе. Я беру тебя сейчас в Павловск на танцевальное утро.
Тут уж я не знаю, что делается со мною.
С визгом несусь я в дом, вся красная, радостная, возбужденная.
— Одеваться! Скорее одеваться! Дуня! Дуня! Дуня! — кричу я.
Тетя Лиза бросила варение и спешит из сада. Дуня бомбой вылетает из кухни. Маша за нею. И все это разом сосредотачивается вокруг меня. Меня причесываю, моют, одевают. Потом, когда я готова, из простенькой Лидюша, в ее холстинковом затрапезном платьице, превращаюсь в нарядную, пышную, всю в белых кружевных воланах и шелковых бантах девочку, она крестит меня и ведет на крыльцо. Там уже ждет меня «солнышко». Он тоже принарядился. Его военный китель блестит серебряными пуговицами и сверкает ослепительной белизной. И волосы он расчесал так красиво и пахнет от него чем-то острым и вкусным вроде сирени.
— Ты прелесть какой красивый сегодня, папа-Алеша! — с видом знатока, окинув всю фигуру «солнышка», говорю я.
— Ах, ты, стрекоза! — смеется папа и подсаживает меня в шарабан.
Вокруг нас собирается толпа ребятишек и, разинув рот, смотрит на меня. Это дети казенных служащих, которые живут в нашем дворе. Мне и приятно видеть их восторг, и отчего-то стыдно. Мне стыдно быть такой великолепной, нарядной девочкой и ехать на «собственном пони», когда у этих малышей рваные сапоги на ногах и грязные рубашонки… Но хорошее побуждение недолго гостить в моей душе. Через секунду я уже чувствую себя владетельной принцессой, а всю эту рваную детвору моими покорными слугами. Сердце мое преисполнено гордости. Я точно вырастаю в собственных глазах и милостиво киваю головой оборванным ребятишкам, хотя никто из них и не думает кланяться мне.
Пони трогается, шарабан за ним, и рваные ребятишки остаются далеко позади…
— А вот и Воронской со своей малюткой! Что за прелестное дитя! — слышится за мною чей-то ласковый голос, едва мы появляемся в зале Павловского вокзала, уже полной народа — взрослыми и детьми.
— Ничего нет и особенного, — отвечает другой. — Разрядили как куклу, поневоле будет мила, — Взгляните лучше на Лили. Вот это действительно прелестная девочка! Сейчас видно, что она из аристократической семьи, — не унимаете голос.
Я хочу оглянуться и не успеваю, потому что мы входим в эту минуту с «солнышком» в огромный зал.
Музыка гремит на эстраде, где сидят музыканты. Какой-то длинноусый человек машет палочкой вверх, вниз, вправо и влево, перед самыми лицами музыкантов. Мне становится страшно за музыкантов. Я боюсь, что длинноусый человек непременно побьет их своей палочкой. Я хочу выразить это мое опасение отцу, но в ту же самую минуту к нам подбегает, подпрыгивая на ходу, стройненькая, огненно-рыжая девочка в шотландской юбочке, с голыми икрами (чулки едва-едва доходят ей до щиколотки) и вскрикивает радостно, приседая перед моим отцом:
— Monsieur Воронский! Здравствуйте. Папа прислал меня к вам.
— А, Лили! Очень рад вас видеть. А вот и моя дочурка. Познакомьтесь с нею, — ласково отвечает ей мое «солнышко».
Рыжая девочка едва удостаивает меня взглядом. Ей лет 7–8 на вид, но она старается держать себя совсем как взрослая. Это уродливо и смешно.
Мне эта рыжая девочка совсем-совсем не нравится. У нее такое гордое лицо. И шотландская юбочка, и голые икры, все, решительно все мне не нравится в ней. И поэтому меня злит, что «солнышко» так ласково разговаривает с нею.
— А мы и не поздоровались с вами как следует, Лили, — говорит «солнышко», — можно мне поцеловать вас?
Что? Или я ослышалась?
«Солнышко» хочет поцеловать чужую девочку? Нет! Нет! этого нельзя, нельзя! Или он, «солнышко», не знает, что ему можно ласкать одну его Лидюшу?
