снова нацелилась в меня парой серых глаз.
Я говорю «парой», естественно имея в виду «ее парой». Она не доставала пару ничьих других глаз из ящика стола и не прицеливалась ими в меня. Она нацелилась парой своих собственных огромных, прозрачных, серых, прозрачных, огромных глаз — и прямо в меня. Глаз, от которых взрослый человек вдруг начинает лепетать всякую чушь, будто слюнявый младенец. Да возьми же ты себя в руки, в конце-то концов!
— Вы лжец, — произнесла она.
Без злобы. Без испуга. Сухо и прозаично. «Вы — лжец».
— Ну да, — ответил я, — вообще говоря, так оно и есть. Хотя в данный момент так уж получается, что я говорю чистую правду.
Она смотрела на меня не отрываясь. Точно так же я сам иногда смотрю на себя в зеркало, когда заканчиваю бриться. Похоже, сегодня ей не светило добиться от меня иного ответа. Тут она моргнула, и что-то между нами как будто изменилось к лучшему. Что-то расцепилось, или отключилось, или, по крайней мере, слегка поубавилось. Я немного расслабился.
— Зачем кому-то понадобилось убивать моего отца?
Ее голос явно смягчился.
— Честное слово, не знаю, — ответил я. — Ведь я только сейчас узнал, что он не курит.
Но она продолжала давить, будто не слышала моих слов:
— И вот еще что, мистер Финчам. Какое отношение ко всему этому имеете вы?
Коварно. Очень коварно. Коварно в кубе.
— Дело в том, что эту работу сначала предложили мне.
Она вдруг перестала дышать. Нет, серьезно, она действительно перестала дышать. И не похоже, чтобы в ближайшем будущем собиралась реанимировать свои дыхательные навыки.
Я продолжал как можно спокойнее:
— Кое-кто предложил мне кучу денег за то, чтобы я убил вашего отца. (Она недоверчиво нахмурила брови.) Но я отказался.
Мне не следовало этого добавлять. Ох не следовало.
Третий закон Ньютона о ведении разговора, если бы таковой существовал, непременно утверждал бы, что любое заявление предполагает равное по силе и диаметрально противоположное по смыслу ответное заявление. Сказав, что я отказался убивать, я одновременно подтвердил, что мог и не отказаться. А подобное предположение было на тот момент не самым уместным. Но ее снова била дрожь, так что, возможно, она ничего и не заметила.
— Почему?
— Почему что?
В ее левом глазу зеленая прожилка уходила от зрачка куда-то на северо-восток. Я все пялился на этот ее глаз, хотя, по большому счету, были в тот момент дела и поважнее, поскольку положение мое было хуже некуда. Во многих смыслах.
— Почему вы отказались?
— Потому что… — начал я, но остановился. Ошибаться мне было нельзя.
Повисла пауза, во время которой она явно пыталась распробовать мой ответ на вкус, катая его языком во рту. Затем мельком взглянула на тело Райнера.
— Я же говорил вам, — сказал я. — Он первый начал.
Она пристально вглядывалась в меня лет еще, наверное, триста, после чего, все так же медленно разминая сигарету между пальцами, направилась к дивану, явно вся в глубочайших раздумьях.
— Честное слово, — продолжал я, стараясь взять в руки и себя, и ситуацию. — Я хороший. Я жертвую в фонд голодающих, сдаю макулатуру и все такое.
Поравнявшись с телом Райнера, она остановилась.
— И когда же это произошло?
— М-м… только что, — пробормотал я, прикидываясь идиотом.
На мгновение она прикрыла глаза.
— Я имею в виду — когда вам предложили?
— Ах, это! Десять дней назад.
— Где?
— В Амстердаме.
— В Голландии, верно?
Ну слава богу. Я незаметно перевел дух, почувствовав себя значительно лучше. Приятно, когда молодежь время от времени посматривает на тебя свысока. Нет, совсем ни к чему, чтобы так было всегда, но время от времени — пусть будет.
— Верно, — согласился я.
— И кто же предложил вам работу?
— Я этого человека не видел ни до, ни после того.
Она наклонилась за бокалом, пригубила и недовольно поморщилась.
— Вы и в самом деле полагаете, что я вам поверю?
— Ну…
— Постойте. Давайте-ка попробуем еще раз. — Ее голос вновь набирал силу. Кивок в сторону Райнера. — Итак, что мы имеем? Человека, который не сможет подтвердить вашу историю? И почему же я должна вам верить? Потому что у вас такое милое лицо?
Тут я не смог удержаться. Знаю, надо было, но я просто не смог.
— А почему бы и нет? — Я изо всех сил старался выглядеть очаровашкой. — Вот я бы, например, поверил любому вашему слову.
Непростительная ошибка. Ужасно непростительная. Одна из самых нелепейших ремарок, выданных мною за всю мою долгую, набитую нелепейшими ремарками жизнь.
Она повернулась ко мне, внезапно разозлившись:
— Прекратите эту хрень!
— Я всего лишь хотел сказать… — начал было я. К счастью, она тут же обрезала меня, а то, честное слово, я и сам не знал, что хотел сказать.
— Я сказала — прекратите. Здесь человек умирает.
Я виновато кивнул, и мы оба склонили головы перед Райнером, словно отдавая ему последние почести. Но тут она будто захлопнула молитвенник и встряхнулась. Плечи ее расслабились, а рука с пустым бокалом протянулась ко мне.
— Я — Сара, — сказала она. — Налейте мне, пожалуйста, колы.
В конце концов она все же позвонила в полицию. Те явились, как раз когда эскулапы впихивали носилки с еще дышащим Райнером в «скорую». Войдя в дом, полицейские тут же принялись хмыкать и гмыкать, хватать вещи с каминной полки и совать нос под меблировку — и вообще выглядели так, словно им ужасно хотелось поскорее оказаться где-нибудь подальше отсюда.
Как правило, полицейские не любят новых дел. И не потому, что все они по жизни раздолбаи, а потому, что им, как и всем нам, хочется найти смысл, понять логику в том хаосе неприятностей, с которым приходится иметь дело. Скажем, если в самый разгар погони за каким-нибудь подростком, только что стырившим колпак с автомобильного колеса, их вдруг срочно вызовут на место массовой резни, они все равно не смогут удержаться, чтобы не заглянуть под диван: а вдруг да найдется растреклятый колпак. Полицейским всегда хочется найти улику, которая связала бы их с тем, что они видели полчаса назад, — тогда бы у хаоса появился хоть какой-то смысл. И они смогли сказать себе:
А наша история могла расстроить кого угодно. Естественно, мы с Сарой заранее отрепетировали то, что, как нам показалось, было вполне сносным сценарием, и трижды исполнили представление перед полисменами, которые появлялись в порядке возрастания званий — последним прибыл непристойно юный
