— Так ты не хочешь оставить меня в покое, да? Добиваешься, чтобы я вернулась ночевать в свою комнату при кафе?
— Что ты злишься? Я же имею право знать…
— Ладно! Так знай, что я никогда не уеду из Порта… И что я выйду замуж… И что я буду жить по ту сторону бухты в таком же доме, как те два красных…
Это были два известных, единственных в своем роде дома. Один из них принадлежал судовладельцу, имевшему три корабля и командовавшему одним из них. Другой дом принадлежал новому доктору, большому и бородатому, отцу шестерых или семерых детей.
Казалось, оба эти дома куплены по каталогу, как игрушки, такие они были веселые и нарядные. Именно таким ребенок воображает некий идеальный дом-с очень высокой крышей, ярко-красный, с гаражом слева, с террасой и балконами, с окнами скорее широкими, чем высокими, в стиле английских коттеджей.
В четырнадцать лет Мари хотела стать нянькой у детей судовладельца, так ей нравилась выложенная белой керамической плиткой кухня, где был газ, а каждая кастрюля висела на своем никелированном крючке.
— Теперь ты довольна? — бросила она сестре, грызя зеленое яблоко.
— Что это ты замышляешь?
— Ничего я не замышляю. Просто я хочу иметь такой же дом, как эти… Их тогда будет не два, а три, вот и все. У меня будут дети и прислуга, чтобы ими заниматься.
— Ложись! Постель стынет.
— А кто этого хотел? У моего мужа будет маленький автомобиль, и в дни его возвращения с моря мы будем ездить в кино, в Байо.
— Кто он?
— О ком ты?
— Ну, муж…
— Увидишь, девочка, позднее. Подвинься. Твоя толстая попа заняла все место. Спокойной ночи…
— Ты не хочешь сказать, кто он? — в полудреме все еще настаивала Одиль.
Мари, засыпая, продолжала сосать кусок яблока.
Они знали, что нужно соблюсти некие формальности, но всегда думали, что с ними можно и подождать, поэтому как-то утром Мари была удивлена, увидев одноколку дядюшки Пенсмена, остановившуюся перед кафе.
— Одевайся побыстрей, нам нужно в Байо, — сказал он ей, поприветствовав сначала хозяина и положив свой кнут на стол. — Нужно явиться к мировому судье. Я написал, чтобы Одиль тоже была там.
— Одиль не получила письма.
— Почему?
— Потому что ее больше нет в Шербуре… Она здесь.
Бывали дни, когда у Мари возникало желание подшучивать над людьми, и особенно она любила подшучивать над дядюшкой Пенсменом, у которого были смешные рыжие усы, всегда влажные, как у некоторых спаниелей.
— Скажи ей, чтобы она собиралась… Буссю будет там в час…
Ветер задувал так сильно, что Пенсмен тревожился за откидной верх своей повозки. Мари с сестрой съежились позади под лошадиной попоной, которая приятно пахла и в которой застряло много колючих соломин. Мари видела Пенсмена в профиль. Время от времени она толкала локтем сестру, потому что у дядюшки Пенсмена опять на кончике носа повисала капля; эта капля мгновение дрожала и наконец соединялась с такими же каплями, уже скатившимися в усы.
— Ваша тетя тоже ждет нас, — сказал он так, будто обещал им шоколаду.
— Как она себя чувствует?
— Неплохо, если бы не расширение вен… Но на той неделе в Байо должен приехать специалист, может, он сумеет что-нибудь сделать?
Действительно, они все собрались вместе под крытым входом здания мирового суда; там был ужасный сквозняк, и у Мари снова защекотало в носу. В соответствии с обстоятельствами они были в глубоком трауре, за исключением Одили, оставившей свою вуаль в Шербуре. Бледно-синее небо и крутящиеся на месте опавшие листья наводили на мысль о Дне всех святых[4].
— Одиль, конечно, совершеннолетняя, — заявил Пенсмен после того, как бросил взгляд на свою жену. — Я буду опекуном других, а Буссю — вторым опекуном.
Он говорил это так, как говорят, отправляясь с визитом и давая последние наставления: «Пивное, не суй пальцы в нос…»
Все было обговорено! Оставалось только поставить подписи! Пенсмен уже взялся за ручку двери, когда Мари произнесла:
— Я не нуждаюсь в опекуне…
— Да как же так! Как — не нуждаешься! Тебе семнадцать лет…
— Нет, дядя, уже три дня, как восемнадцать. Я хочу получить все права, как Берта.
— Кто эта Берта?
— Девушка из Порта. Она мне объяснила…
Было очевидно, что назревает ссора. Пенсмен покраснел от гнева. Его жена тряслась от негодования.
— Порядочной девушке незачем становиться независимой…
— А мне незачем становиться порядочной девушкой. Ты идешь, Одиль?
Она увлекла сестру за собой внутрь, где, как в церкви, были пустые скамьи, зеленоватые голые стены и что-то вроде прилавка на возвышении, за которым какой-то человек перебирал бумаги.
Буссю и Пенсмен тоже, в свою очередь, вбежали вслед за сестрами.
— Послушай, Мари… Одиль! Ты-то поумнее ее.
Место не было ни торжественным, ни внушительным.
— Извините, мсье, — сказала Мари человеку с бумагами, — вы не могли бы мне сказать, где тут найти не очень дорого адвоката?
К счастью, они прибыли раньше времени! Они могли обсуждать свои дела, никому не мешая. Мари чуть было не получила оплеуху от Пенсмена, но того вовремя удержала жена.
Вошли какие-то люди, сначала — лысый мужчина, усевшийся в углу в ожидании своей очереди, потом две рыночные торговки, оставшиеся стоять в глубине зала.
Мари в коридоре, еще более грязном и холодном, чем судебный зал, нашла адвоката в черной мантии, совсем молодого, с усиками под Чаплина.
— Вот… Я хочу, чтобы вы пошли со мной и помогли мне получить все права.
Сколько вы с меня возьмете?
И теперь адвокат с широкими рукавами разговаривал с Пенсменом и Буссю, пытаясь их успокоить. Он обещал Мари взять с нее не больше пятидесяти франков.
С улицы доносился очень далекий шум; в суде становилось то очень холодно, то слишком жарко; все изнывали, не зная, куда себя деть. Скамейки были слишком малы для тетушки Пенсмен. Буссю, наевшийся улиток, испытывал жажду, и ему очень хотелось выйти пропустить стаканчик.
Наконец появился некий господин с желтыми зубами и учтивым видом, он уселся за стол, и адвокат стал с ним говорить, то и дело показывая на Мари взглядом.
— Другие дети — Жозеф, Юбер, Улитка — отсутствовали, но и о них шел разговор. Позвали Пенсмена, потом Буссю. Беседа шла тихо. Новые посетители заняли места на скамейках и пытались понять, что происходит.
— Мадмуазель Ле Флем…
Одиль вышла вперед.
— Ваше имя Мари Ле Флем?
