У крупье, как вы понимаете, не может быть…
— Это точно!
— Он сейчас ночной сторож, хотя…
Нет, пьяным он не был, но его взгляд, бродящий по залу со сдвинутыми стульями, был мутным, и он внезапно спросил:
— Вам не противно провести всю вашу жизнь, подавая выпивку, говоря «спасибо» клиентам, выпроваживая их?
— Но, мсье Шателар…
— Да это я себя спрашиваю, не противно ли мне.
Вслед за этим он оставил ее и с действительно брезгливым видом поднялся к себе, где стал раздеваться, один, в комнате с зеркальным шкафом.
Назавтра он принялся за то же самое, выбрав того из гарсонов, который походил на президента Республики. Тот был весьма робок и даже вздрогнул, увидев внезапно появившегося хозяина, который спросил, подозрительно глядя на него:
— Вы женаты?
— Да, мсье…
— Почему?
Шателар прямо-таки впитывал его малейшие непроизвольные движения, словно желая выпытать тяжкую тайну.
— Но, мсье…
— Ваша жена красива?
— В свое время она была не хуже других, но пятеро ребятишек…
Шателар серьезно повторил:
— Пятеро ребятишек, да…
Он повернулся на каблуках и оставил на месте ошеломленного гарсона, спрашивающего себя — так ли он ответил, как следовало.
Шателар производил впечатление человека скучающего, все делающего без убежденности, как будто выпавшего из своей собственной жизни. Даже когда он, руки в карманах, шел на набережную смотреть корабли… С ним заговаривали, и он вздрагивал, изумленный, почти испуганный.
В тот день Эмиль дважды видел, как он, склонившись над стойкой, опрокидывал в глотку стаканчик, так что Эмиль почти не удивился случившемуся вечером инциденту.
Не такой уж серьезный инцидент, но весьма показательный для всякого, кто хоть немного знал порядки в ресторане. Именно Эмилю, безусловно самому опытному гарсону, какой-то ворчливый клиент вернул порцию соля, утверждая, что рыба несвежая. Эмиль, как и было заведено, с достоинством забрал рыбу и направился за подтверждением к Шателару. Тот в это время ел за первым столиком у стойки.
— Что это такое? — спросил он.
— Клиент утверждает, что рыба несвежая.
Если бы хоть он, как всегда за ужином, читал газету, можно было бы понять его рассеянность. Но нет! Он ответил с совершенно потерянным видом:
— Так что же вы хотите, чтобы я сделал? Я тут ни при чем…
— Но ведь и он…
— А что он говорит?
— Что не может ее есть…
— Ну так пусть и не ест… Я не могу заставить его есть.
И он отвернулся. Он выглядел похудевшим, но, может быть, это не соответствовало действительности. Однако он, безусловно, стал меньше следить за собой, брился раз в два-три дня, наспех причесывался и кое-как повязывал первый попавшийся галстук.
Со своими друзьями, обсуждавшими маленькой группой каждый день свои дела перед белотом, он был откровенно сварлив, даже груб.
— У тебя, говорят, неприятности…
— Нет!
— Ты по крайней мере не вложил деньги в эту «Стеллу»?
Вот это-то они и обсуждали, поскольку фирма «Стелла», основанная в Шербуре три года назад, недавно обанкротилась.
Но все было гораздо сложней! В итоге его постоянных размышлений голова стала пустой и гулкой, как котел: один мол слева, другой справа; они соединялись почти на середине залива, оставляя только проход для кораблей…
Потом два маленьких мигающих огня один над другим, чтобы обозначить проход… Скалы с каждой стороны… Служитель на мосту в своем непромокаемом плаще, выходящий из темноты в любой час ночи, чтобы крутить свою рукоятку…
Были даны указания: когда звонил Доршен, ему неизменно отвечали, что хозяина нет на месте. Потом, спустя какое-то время, указания изменились.
Нужно было говорить:
— Будьте на своем месте и ни о чем не беспокойтесь.
В конце концов, поскольку этот ненормальный продолжал звонить каждый день, Шателар ему ответил:
— Г…!
— Эмиль и другие гарсоны все слышали и задавались вопросом, что это предвещает. Об этом вполголоса судачили во всех углах, в конторе, на кухне.
Он терзался, именно терзался, и длилось это дни и недели.
— Скажите-ка, мадам Блан…
— Слушаю вас, мсье Шателар…
Все стали говорить с ним слишком мягкими голосами, как говорят с больными.
— Между нами, вас не смущало, что ваш мужкрупье?
Прежде чем ответить, она посмотрела на Эмиля, стоявшего неподалеку, и, казалось, взглядом ему сказала: опять он за свое!
Воздух становился все холоднее, но дождь лил нечасто, и рыбаки принялись снаряжать баркасы за сельдью, которую ловили не дальше мили от причалов.
Это всегда создавало оживление, поскольку четыре десятка суденышек приходили и уходили с каждым приливом. Их можно было видеть за ловлей рыбы они стояли почти борт к борту, со своими бурыми парусами, толкаемые одним бризом, создавая движущийся островок в море.
Потом женщины приходили поглядеть на улов, уносили корзины, а мужчины, заработавшие деньги, чаще всего проводили время в кафе.
Каждый вечер Одиль не упускала случая сказать:
— Все-таки нужно, чтобы ты отпустила меня…
И каждый вечер Мари отвечала:
— Останься еще немного.
Ее сестре большего и не требовалось. Она жила спокойной, тихой жизнью, совсем одна в теплом доме, и едва ли не в полдень брала на себя труд ополоснуться. Она вышивала. Сейчас, поскольку с бельем было покончено, Мари велела ей вышить свои инициалы, и Одиль дошла до того, что, работая иглой, читала роман за двадцать су, лежащий на столе.
— Это не может длиться вечно, — вздыхала она. — Мне нужно пойти работать.
— У тебя есть время.
— Я знаю, что на меня не так уж много расходов, но это неправильно, что твои деньги…
На автобусе ей привезли большой пакет, где были все ее вещи, даже зеленое платье, не забытое Шателаром; он сходил за ним к красильщику. Но письма не было. Денег тоже. Правда, в свой последний приезд он оставил ей тысячу франков!
Жизнь выглядела столь же однообразной, как небо зимой. Людям было не о чем серьезном разговаривать, кроме разве всегда одинаковых историй о рыбаках-любителях выпить, о женщинах, которых
