Тедди Рузвельт сто лет назад, когда он, изнеженный денди, уехал из Нью-Йорка на Запад, чтобы стать там крутым мужиком. Он слал домой самовлюбленные, полные гордости за собственную персону письма, хвастался пережитыми трудностями и гардеробом настоящего мачо. («Вы бы меня видели, – писал он своему другу с Востока, – в сомбреро, юбке из оленьей кожи с бахромой и бусинами,
С Джадсоном Конвеем я познакомилась в день своего приезда на ранчо. Джадсон был первым, кого я увидела после долгого путешествия по бескрайним горам Вайоминга, и, можно сказать, я влюбилась в него с первого взгляда. Но не влюбилась в смысле «Давай поженимся!», а в смысле «Вот это парень!». Потому что Джадсон Конвей выглядел так: стройный, красивый, в ковбойской шляпе, слегка надвинутой на глаза, и весь в пыли, что было очень сексуально. Ему осталось лишь подойти ко мне своей развалистой, ковбойской походкой (как в классических голливудских вестернах: «Простите, мэм, но я скакал всю ночь»), и я была готова на что угодно.
Джадсон нравился мне, потому что я была девушкой, и к тому же не слепой, а он был красавцем, каких поискать, – но я также сразу почувствовала, что между нами много общего. Ему тоже было двадцать два года, и он, как и я, прикидывался ковбоем. Джадсон был таким же парнем с Запада, как и его новая подруга Блейз. Мы были такими же ребятами с Запада, как Фрэнк Браун, еще один двадцатидвухлетний ковбой с нашего ранчо. Фрэнк закончил колледж в Массачусетсе, но теперь отзывался на прозвище Бак. А Хэнк, наш главный, который перед выездом любил с гиканьем крикнуть: «А ну вдарим, парни!», – тот на самом деле был сыном помощника генпрокурора Юты. Мы все играли в одну и ту же игру.
Но Джадсон был моим любимчиком, потому что наша игра приносила ему больше всего удовольствия. У него имелось небольшое культурное преимущество: он был с Юга и умел растягивать слова. Это было так круто! Уолт Уитмен пришел бы в восторг, увидев, как живет Джадсон. Он учился грести и стрелять из лука, объехал всю Америку на товарных поездах и автостопом, целовался с девчонками из всех штатов, рассказывал невероятные истории и был отличным охотником. А как он ездил верхом! Знал всякие трюки – например, когда лошадь шла галопом, он подскакивал на ней вверх и вниз – и умел проделывать разные другие впечатляющие вещи, хоть те и не имели практической ценности для работы на ранчо.
Мы с Джадсоном работали вместе в Вайоминге два года, а потом наши пути разошлись. Но мы не потеряли связь. Как солдат Гражданской войны, Джадсон прилежно писал многословные письма и отсылал их обычной почтой. Никогда не звонил – только писал. А писать ему было о чем, потому что жизнь его не стояла на месте: весной он охотился на голубей в родной Северной Каролине, летом водил рыболовные туры на Аляску, осенью работал проводником на лосиной охоте в Вайоминге, а зимой помогал туристам, приезжающим на острова Флорида-Кис, во время трофейной рыбалки.
«Хочу научиться рыбачить в соленой воде и поступить на рыболовецкое судно, – писал он в свою первую поездку во Флориду. – Живу у ребят, с которыми как-то катался верхом в Вайоминге. Разговорились с ними, и вот я здесь… Часто бываю в нацпарке Эверглейдс[12] – наблюдаю за птицами, сражаюсь с аллигаторами».
«Я не зарабатываю на жизнь, – это из его письма в первый приезд на Аляску, – а
Джадсон не раз обещал, что приедет навестить меня в Нью-Йорке, куда я переехала после Вайоминга. («В Гудзоне есть рыба?» – спрашивал он.) Но шли годы, а он так и не заехал; а я и не надеялась его увидеть. («Значит, замуж собралась? – написал он однажды, отвечая на мое длинное письмо. – Надо было мне все-таки приехать…») А потом, спустя годы после нашей последней встречи, он вдруг позвонил. Это было само по себе удивительно. Джадсон не пользуется телефоном, когда под рукой есть почтовые марки. Но это был срочный звонок. Джадсон сообщил, что прилетает в Нью-Йорк на следующий день – ко мне в гости. Вот так взял и решил. Хочет посмотреть большой город. А потом добавил, что с ним будет его старший брат Юстас.
И действительно, братья Конвей приехали на следующее утро. Вышли из желтого такси прямо напротив моего дома и встали, являя собой самое неправдоподобное и фантастическое зрелище. Красавчик Джадсон был похож на сельского сердцееда из вестерна. А рядом с ним стоял его брат – вылитый Дейви Крокетт.
Я знала, что передо мной вылитый Дейви Крокетт, потому что прохожие на улице тут же стали кричать:
– Йоу, чувак! Это ж вылитый Дейви Крокетт, мать его!
– Зацени, братан: Дейви Крокетт. Одно лицо!
– Король фронтира, мать его!
Разумеется, некоторые ньюйоркцы приняли его за Дэниэла Буна, мать его, – но каждому нашлось что сказать по поводу этой колоритной фигуры, как ни в чем ни бывало расхаживавшей по улицам Манхэттена в одежде из оленьих шкур и с гигантским ножом за поясом.
Вылитый Дейви Крокетт, мать его.
Так я познакомилась с Юстасом Конвеем.
За два дня среди нью-йоркских небоскребов, которые вдруг стали казаться нелепыми, я узнала всё о жизни Юстаса Конвея. В один из вечеров я повела Джадсона и Юстаса в одно злачное место в Ист-Виллидж пропустить по маленькой; пока Джадсон танцевал со всеми симпатичными девчонками и рассказывал им увлекательные байки о жизни на ранчо, мы с Юстасом сели в уголке, и Юстас не торопясь поведал мне о том, как прожил семнадцать лет в вигваме в Северной Каролине, на южных склонах Аппалачей. Он называл свои владения Черепашьим островом – в честь большой черепахи, которая, согласно индейской легенде о Сотворении мира, носит на спине Землю. Юстас сказал, что ему принадлежат тысяча акров земли в лесу, совершенно неосвоенная территория, и заповедное водохранилище.
Мне стало любопытно. Как человек, который питается опоссумами и подтирает зад листьями, сумел накопить на тысячу акров девственного леса? Но оказалось, Юстас Конвей был не так уж прост. Он скупил эту землю постепенно за деньги, заработанные лекциями в местных школах, где он учил восторженную мелюзгу питаться опоссумами и подтирать зад листьями. Земля, признался он, это единственное, на что он потратил деньги за всю жизнь. Все остальное он мог сделать своими руками – построить, вырастить или убить. Он добывал еду охотой, пил воду из речки и сам шил себе одежду…
Юстас признался, что люди слишком романтизируют его образ жизни. Потому что, когда его спрашивают, чем он зарабатывает на жизнь, он отвечает: «Живу в лесу». Каждый собеседник сразу млеет и мечтательно произносит: «О лес! О лес! Обожаю лес!», – как будто Юстас целыми днями только и делает, что пьет росу с лепестков клевера. Нет, «жизнь в лесу» для Юстаса Конвея означала совсем другое.
Несколько лет назад, к примеру, он охотился на оленя зимой и увидел великолепной красоты восьмилетнего самца, который кормился в кустах. Юстас выстрелил. Олень упал. Юстас не знал, мертв ли олень, и стал ждать, не попытается ли тот подняться и убежать. Олень не шевелился. Медленно и бесшумно Юстас подкрался к тому месту, где упал олень, и увидел, что громадный зверь лежит на боку, а из носа его течет тонкая парующая струйка крови. Глаза оленя двигались – он был жив.
«Вставай, братец! – крикнул Юстас. – Вставай, и я прикончу тебя!»
Олень не двигался. Было невыносимо смотреть, как он лежит там раненный, но стрелять в упор в его прекрасную голову также невыносимо. Поэтому Юстас достал из-за пояса нож и вскрыл оленю яремную вену. Еще живой олень взбрыкнул и начал бодаться. Юстас ухватился за рога, по-прежнему сжимая нож, и началась борьба. Человек и животное продрались через кусты, скатились по откосу; олень брыкался, Юстас пытался направить острые рога в стволы деревьев и камни. Наконец он разжал одну руку и перерезал оленю шею – рассек вены, артерии, горло. Но животное все еще брыкалось. Тогда Юстас ткнул его мордой в землю, прижал голову коленями и удушил умирающего зверя. А потом обагрил руки в его крови и размазал ее по своему лицу. Юстас плакал и смеялся и в экстазе благодарил Вселенную за это чудо – удивительное существо, которое столь мужественно пожертвовало жизнью ради того, чтобы он, Юстас, мог выжить.
Вот что Юстас Конвей понимал под «жизнью в лесу».
Наутро после нашего разговора в баре я и братья пошли гулять в парк Томпкинс-Сквер.
