четыре метра, такие он еще не писал. Оно еще не кончено, вот эта часть набросана совсем эскизно, не проработана, здесь тоже – еще писать и писать. Но, в общем, композиция уже сложилась, взглянуть можно. Панорама десятиверстного поля. Мешанина конских голов и крупов, копий и мечей, ватных халатов и железных кольчуг, русских шеломов и татарских островерхих шапок из бараньего меха, собачьих малахаев, один тесный, спутанный клубок ярости и боли, живых и мертвых, – как это и было в тот день, переломный в истории России день, восьмого сентября…
Когда он начал раскладывать фотографии – это было в большом многолюдном учреждении в разгар рабочего дня, – вокруг шла деловая суета, кто-то разговаривал по телефону, входили и выходили сотрудники, печатала машинистка. А когда кончил – все стояли у стола, смотрели и в комнате была тишина.
– Готовая выставка! – сказали Коровину. – Привозите, дадим помещение.
– Надо докончить главную картину…
– Да ведь она уже есть! Отлично смотрится. Иногда дописать – только ухудшить.
Через месяц он привез картины. С помещением вышла накладка: то, которое обещали, еще не освободилось, Коровину предложили одну из отреставрированных церквей в Зарядье, около гостиницы «Россия», используемых под разные экспозиции.
– К сожалению, так складывается – только на десять дней. Должна быть выставка старинных самоваров.
Коровин безмерно огорчился, расстроился. Десять дней! Да выставку просто никто не успеет посмотреть за такой короткий срок! Окошки в церкви – маленькие, внутри даже в солнечные дни полумрак. Значит – при электричестве, а для живописи – это гроб! Помещение совсем не выставочное, неудобной формы: тесные, узкие простенки, закоулки, толстые квадратные колонны, поддерживающие низкие кирпичные своды. Демонстрировать самовары еще можно, но картины… Как их тут развесить? Да и не поместится все, надо ломать выставочную композицию, которую он уже наметил, тщательно обдумал.
И только чтоб не уезжать обратно, стал размещать холсты. Рабочих не было, делал все сам. Ему дали тяжеленную связку ключей, он приходил рано утром, отпирал замки семнадцатого века, отворял скрипучие двери, окованные таким же древним железом, выделанным вручную на наковальнях московских кузнецов.
И когда заполнил своими картинами стены, увидел – именно здесь их и надо смотреть. Соседство со старыми кирпичами, белым тесаным камнем, узкими окошками в решетках, низенькими сводами дало картинам что-то дополнительное, совершенную убедительность, достоверность. Они казались не работой современного художника, а пришедшими оттуда, из глубины столетий, вместе с каменными плитами, что звонко звучали под ногами, массивными замками и решетками, древними светильниками, висевшими и центре сводов на цепях; в них горели двухсотваттные электрические лампочки, но сами люстры, делавшиеся под свечи, цепи – были настоящие, пережившие века, на них местами даже сохранились воск, жирная свечная копоть.
Выставка продлилась больше месяца. Повалил народ. Самовары пришлось выставлять в другом месте. Приходили и приезжали экскурсии, даже из Подмосковья. Каждый день поступали заявки на встречи, беседы с художником. И примечательно, на это Коровин совсем не рассчитывал, было много молодежи, причем даже такой, что сторонится всего серьезного, ценит одни только развлечения. Эти парни и девушки приходили всегда компаниями, в джинсах, ярких спортивных куртках, с сумками через плечо, в которых — ракетки, транзисторы, пачки импортных сигарет, а снаружи – латинские буквы фирм, улыбающиеся кинозвезды. Вваливались с говором, шумом, будто пришли в спортзал или в привычный для себя музыкальный клуб, и быстро смолкали, без напоминаний о порядке и тишине, – то, что было на стенах, покоряло и их, переводило совсем в другое настроение.
Коровину было любопытно откуда-нибудь издали, из уголка, наблюдать за такой категорией зрителей, их реакцией, разгадывать происходившие в них перемены. Отчего они так почтительно смолкали и серьезнели и потом выходили с совсем другими лицами, чем пришли? Что они видели здесь для себя, поклонники поп- музыки, лишь с пятого на десятое перелиставшие когда-то для экзаменов Тургенева, Чехова, Толстого, но зато назубок знающие названия всех модных отечественных и зарубежных джазовых, вокально- инструментальных ансамблей? Пожалуй, рядом с картинами следовало бы поставить скрытую кинокамеру, ибо нигде лучше нельзя было бы снять, как молодые парни и девушки лицом к лицу встречаются со своей Родиной и многие из них впервые для себя открывают, что они тоже русские, – то, что они забыли, не помнят, а может быть, и не знали по-настоящему никогда…
После Москвы выставку затребовали во Владимир, потом в Новгород, Смоленск, Тулу. Даже астраханцы захотели принять у себя полотна Коровина: у них как раз построился выставочный зал, и они искали, как поинтересней его открыть.
Через три года Коровин подсчитал: выставка побывала в двадцати городах. Прерывая работу в мастерской, Коровин сам возил свои картины. Уже везде давали помощников, но полагаться на случайных людей было рискованно, напутают, обязательно сделают что-нибудь не так, и Коровин развешивал полотна по-прежнему сам. Каждый раз у него было что-то новое, что еще не выставлялось, чего еще не видели. Он увлекся иконописью – и возникла совсем новая тема: портреты, а точнее сказать – лики древнерусских мастеров кисти, стилизованные под их собственную манеру письма. Поездки на Север, на Соловецкие острова и Ладогу, в Изборск, Псков и другие древние города вылились в другую новую тему: древнерусское зодчество. Натура уже мало что могла дать, но его воображение помогало пробиться сквозь толщу времени к первоначальным формам, из тьмы, заволакивающей прошлое, из небытия, из ничего извлекало то, что когда-то было: величественные, неприступные стены кремлей, белокаменные палаты и храмы, их золоченые купола, вознесенные в синь неба, в кипень тугих, крутобоких облаков.
Открытие выставки каждый раз выливалось в торжество. Выступал с речью кто-нибудь из местного высокого начальства, перед Коровиным сверкали блицы фотокорреспондентов, перерезалась красная шелковая ленточка. Местное телевидение обязательно устраивало о выставке большую передачу, черно- белые и цветные экраны приносили картины Коровина в каждый дом, в каждую семью. Газеты печатали статьи, беседы журналистов с ним, – этих вырезок у Коровина накопилась уже целая папка. Налицо был явный, большой успех, о каком мечтается каждому художнику. И может быть, именно потому, что Коровин совсем к нему не стремился, с самого начала нисколько не думал, будет ли успех, не будет, что получится вообще, – просто работал в азарте, делал то, что его зажгло и продолжало в нем бурно гореть.
Гигантская его работа, вероятно поразившая бы количеством даже его самого, если бы все им сделанное, а также все подготовительные черновые наброски, зарисовки, эскизы собрать воедино и выстроить в один ряд, мотания по городам, «подскоки» на этюды, – поехать спокойно, не спеша, на более или менее продолжительный срок никак не хватало времени, – необычайно убыстренный, спрессованный темп жизни, казалось, должны были бы сломить его силы и здоровье, – ведь не Микула же Селянинович он, не Добрыня Никитич. Но происходило нечто необъяснимое: чем больше он работал, мотался, спешил, тем крепче, неистощимей становился сам, точно совершал не расход энергии, а ее приобретение; видно, таковы секреты вдохновения, высокой творческой страсти. И только в последний год почувствовал: да, все-таки не Микула, нельзя все время столько тащить на себе, не мешает и передохнуть…
Увлеченный всеми своими делами, новыми, непрестанно рождавшимися замыслами, он не сразу заметил, уловил, как странно переменились к нему сотоварищи по мастерской, как отчужденно они от него отстранились. Он обнаружил это с удивлением только тогда, когда разными путями стал доходить до него шепоток, оказывается давно уже шелестящий за его спиною: «А чего особенного? Подумаешь, шуму! Взял Рериха, перетолок с Васнецовым, подбавил Корина…»
Причина этого злословья была еще настолько непонятна Коровину, что он всерьез встревожился: неужели правда – Рерих, Васнецов, Корин? Называют и других: Бубнова, Авилова, Илью Глазунова…
Он придирчиво вглядывался в свои полотна: где же сходство, повтор? В чем? Нет же этого, нет! У него другая кисть, другой, свой, взгляд, другое, свое, чувство. Общее лишь одно – то, что это русская история. Но тема эта открыта для всех, как любая тема, она необъятна, неисчерпаема, ее нельзя «застолбить» за каким-нибудь одним именем или группой имен, к ней уже много раз обращалось искусство и еще сотни художников обратятся, каждая эпоха черпает из истории что-то себе нужное, в поучение и поддержку… Он пришел к своим картинам не от других полотен, его привела к ним та ночь на поле Куликовом с чуткой, серебряной тишиной, лунным светом, голосами в толще земли, под густым покровом трав. Они водили его
