– Полысел, постарел, но такой же «бесконечно милый»?
– Милый, милый, – шептала Вера.
Не стучась, черным валенком кухарка Анисья распахнула дверь и тяжело ступая пятками, деревянно пронесла к столу самовар.
4
Где-то над Сухоной задержалось еще огненное солнце. А на сугробы улиц уж легли от домов тени.
Савинков и Вера шли по деревянным скрипящим тротуарам. Зимний сумеречный вечер тих. Снег потерял белизну, став синим. Над ним плывет благовест сорока церквей. И в зимнем воздухе неуловимо чувствуется весенняя талость.
– Вот ты здесь и мне ничего больше не надо. Я сама вся другая… Душа наполнилась. А без тебя всё казалось, что я пустая, кривобокая какая-то – смеется Вера. – А сейчас всё так хорошо.
Савинков смотрит в снег, курит папиросу, она раскуривается огоньком в синих сумерках.
– Если б ты знал только какая Танюшка чудная. Очень похожа на тебя. Какая это радость. Я теперь, знаешь, на нерожавших женщин смотрю с жалостью. Они все кажутся мне несчастными и даже те, которые работают с вами, такие как Фигнер, Перовская.
– Это другие женщины. – Савинков отбросил папиросу в сугроб.
– Может быть. Когда мне в больницу принесли кормить девочку, я думала, что сердце не выдержит… Савинков смотрел в тающую даль улицы.
– Как называется эта улица? Здесь такие смешные названия.
– Трехсвятительская.
В окнах Треховятительской пестрели абажурами керосиновые лампы.
– Как тут тихо.
– Вера, у меня есть дело.
Вере хорошо. Даже не вслушиваясь, смотря на проходившую в окне с лампой женскую фигуру, сказала:
– Да?
– На днях ко мне приедут от эс-эров. Я решил бежать… заграницу…
Они выходили на площадь. Из собора от вечерни густой толпой шли люди. Было видно в церковные двери, как тушили большую люстру. Вера хотела бы умолять, просить, уговаривать…
– Что ж… это бесповоротно?
– Я жду каждый день. Побег зависит от этого приезда и от погоды.
Дом костела, где жил Савинков, был темен. У калитки Вера сказала:
– Стало быть опять… одна…
Анисья в сенях вздувала лампу.
5
Когда утром постучали в дверь, Вера вздрогнула.
На пороге стояла плотная, старая, незнакомая, плохо одетая женщина. У нее было красное, обветренное лицо с грубоватыми чертами.
– Спасибо, голубушка – говорила женщина Анисье, кивая ей головой, пока Анисья не ушла.
– Борис Викторович Савинков? – сказала она.
– Да.
– В Баргузине морозы в 40 градусов – проговорила старуха.
«Что такое?», подумала Вера.
– Бывали, говорят, и сильнее – улыбнулся Савинков.
– Ну, вот мы и знакомы! Катерина Брешковская – трясла она руку Савинкова. – Слыхали верно? а?
– Боже мой, ну, как же, Катерина Константиновна? Вот не думал.
Брешковская приложила палец к губам.
– Ушей-то за стенами нет?
– Ни-ни, всё спокойно, мы во флигеле. Моя жена, – сказал Савинков.
– Очень, очень приятно, тоже наша? Ну, конечно, конечно, – говорила бабушка.
– Прежде всего, Катерина Константиновна, вы, разумеется, с нами откушаете.
– От трапезы не отказываюсь, путь высок и далек, – смеялась бабушка.
Вера вышла на кухню. Идя, поняла, что эта высокая, стриженая старуха увезет ее счастье. «Зачем? Для чего?» Вере хотелось рыдать.
– Анисья, голубушка, – сказала она, – дайте еще тарелку и нож с вилкой.
