Дурным считал.
Волчок, слыша, как в разговоре Иван упоминал его имя, навострял уши, преданно вскидывал глаза на егеря.
-- Собрались мы по первому снежку белковать. Лайку с собой взяли, -- продолжал Иван. -- Ружья, понятно, дробью зарядили. Было у меня в подсумке несколько патронов с пулями на всякий случай. Тайга все-таки! Да кабы знать, где упасть! В горячке и не вспомнил о них.
Идем, стало быть, распадком, километра три от Еловки ушли. Вдруг, глядь, Волчок догоняет нас. Язык высунул от бега. Без ошейника. Оборвал или стащил с головы. И рад-радёшенек, что вырвался на свободу. То возле нас прыгает, лает, то, как угорелый, по кустам носится.
Не понравилась Степану его беготня. Чуть не пристрелил со зла, да я удержал. Пусть, говорю, порезвится. А Степан сердится, не унимается. 'Он, -- кричит, -- нам всю обедню испортит'.
А Волчок туда-сюда, рябчика поднял на выстрел, белку посадил, облаял.
Советую Степану: ты, мол, иди со своей знаменитой лайкой, а я с неучем пройдусь. Куда же его теперь девать, неслуха?!
В полдень сошлись, как и условились, в Медвежьем ключе. У того места, где, помнишь, соль изюбрам сыпали? Посчитали трофеи. Я троих рябчиков сшиб с помощью Волчка, а белок больше десятка добыл. А Степану и показать нечего: одну белку подстрелил, да и ту лайка истрепала, бесхвостую ему отдала. Сидим, значит, молча обедаем. Вокруг посматриваем: не промелькнёт ли где белка. Тут Волчок и кинься к толстому заломышу -- кедру. Схватил Степан ружье, побежал. Вертится он вокруг ствола, никак белку увидеть не может, а Волчок весь из себя выходит, заливается до хрипоты. Я даже подумал: 'Что-то больно рьяно лает'. Степану бы поглядеть на заломыш, весь ободранный медвежьими когтями, да где там в азарте? Решил, что где-то за сучком притаилась белка, и вздумал шугнуть её. Стукнул несколько раз валежиной по стволу, а оттуда как посыплется труха. Пыль столбом, дикий рёв, и снежный вихрь! Пока я сообразил, что к чему, крепко помял Стёпу медведь. В дупле, в заломыше сидел. Берлогу там себе устроил. Бегу я ближе, а с перепугу не знаю, что делать. Понимаю -- стрелять надо. Да дробью по медведю все равно, что по стене горохом. А про пули и догадаться не могу. Сколько раз ходил на медведя -- страху не испытывал. Может, потому, что зверь на меня шел, а здесь он товарища терзает. Оторопь взяла, не соображу никак, чем помочь. Не оттаскивать же его руками! Стою, что-то ору, а в снегу сплошной клубок: не поймешь, где медведь, где Степан, где собака? Как стрелять, хоть бы дробью? В человека угодишь. Лайка- та, я успел заметить, сразу в чащу с визгом сиганула. А Волчок повис на медведе, рвёт сзади за штаны, отвлекает на себя. Это рассказывать долго. А всё длилось какие-нибудь секунды. Рявкнул мишка и ходу, напрямки, через бурелом. Я для острастки выпалил по нему вдогонку и к Степану: жив ли? Смотрю, вскочил, ружьё своё, затоптанное в снег, ищет. Руки, лицо изодраны, куртка суконная распорота на боку. Ну, думаю, отделался ты, братец, легким испугом. Неизвестно, чем бы всё кончилось, не вцепись Волчок в медведя. Гималайский был, с белым галстучком на груди. Такой, сам знаешь, злее бурого.
-- Волчок тогда, видимо, и пострадал? -- нетерпеливо перебил я Гончарука.
-- На него в первую минуту не обратили внимания. Потом вижу: снег покраснел и вся морда собаки в крови. Как мотнул медведь лапой, так и снёс ей когтями зубы. Не надеялись, что выживет. Ан нет, выправился. Такая история вышла...
Мы остановились у тесовых ворот большого деревянного дома, крытого железом. Разминая затекшие ноги, с одобрением наблюдал я, как егерь бережно вытащил собаку, спустил на землю.
-- Приехали! -- объявил он и толкнул калитку. Во дворе блестела рубиновой эмалью новенькая 'Тойота'. Чуть дальше виднелись добротные сараи, кирпичный гараж, омшанник с ульями.
-- Принимай гостей, Степан! -- с обычной своей непосредственностью заявил мой приятель вышедшему навстречу нам хозяину. Был он упитан, немногословен. И в том, как Голодяев снисходительно улыбнулся, чувствовались его уверенность в себе, самодовольство и сытость. К нашему удивлению, Степан не выразил восторга забежавшему в знакомый двор Волчку. Крепкая, широкогрудая лайка, с коротко торчащими ушами и туго закрученным хвостом вздыбила шерсть, глухо зарычала. Она была готова броситься на исхудавшего, боязливо прижавшегося к егерю Волчка.
-- На кой леший вы его привезли? -- с сожалением пробормотал пчеловод. -- Толку-то от него. Ну, ладно. Пусть посидит до поры, до времени здесь.
С этими словами Степан затащил Волчка в сарай, задвинул тяжелый засов.
-- А говорил, кашу манную для него варить будешь за то, что спас тебя, -- несколько обескураженный таким приёмом, попробовал пошутить Иван.
-- Вы по делу или так? -- спросил Голодяев, сделав вид, что не расслышал шутки.
-- Что же, ты нас и чаем не угостишь? -- не унимался Гончарук.
-- Анна, -- окликнул Степан полную, и такую же, как он сам, круглолицую женщину. -- Накрой на стол.
-- Проходите в хату, самовар поставлю, -- пригласила нас хозяйка таким тоном, что мне расхотелось заходить в дом. Но Иван, балагуря по обыкновению и не смущаясь отсутствием особого расположения к нежданным гостям, ободряюще подмигнул мне и пошагал вслед за Анной.
Ожидая, пока накроют на стол, я от нечего делать, рассматривал обстановку в доме. Современная дорогая мебель. Стены увешаны коврами. Японский телевизор 'Панасоник'. На полу тоже огромный ковер. Полки шкафов заставлены сервизами, хрустальными вазами и бокалами, всякими безделушками. Анна принесла самовар, две эмалированные кружки, несколько пересохших бубликов и старый, с отбитым носиком, заварник.
-- Что же ты медку не подала? -- нарочито строго прикрикнул на жену Степан.
Анна засуетилась, прогремела тарелками на кухне и вернулась с деревянной плошкой, до середины наполненной мёдом. В нём виднелись крошки хлеба.
-- В достатке живёте, -- простодушно заметил Иван, однако к мёду не прикоснулся.
-- Ничего, не жалуемся, -- ответил Степан, расставляя упавших на серванте фарфоровых слоников.
-- Зимовье еду ремонтировать. Да к тебе по старой дружбе заехал. Кстати, овчина моя жива? Помнится, унты обещал мне сшить, не забыл?
-- Овчина та негодна оказалась, плохо выделана. Я тебе другую шкуру подыщу. Недельки через две готовы будут.
Так и не отведав голодяевского угощения, мы двинулись дальше, торопясь поскорее добраться до зимовья и заварить там отменный супец.
-- Ну и куркуль же стал этот Голодяев! -- пробурчал егерь, когда мы отъехали от Еловки.
Почти весь октябрь мы пробыли в тайге. Подвели новые балки под сруб, перестлали пол и крышу, сложили печь, законопатили стены. По дороге домой Гончарук вновь завернул к Голодяеву за унтами. Не приглашая нас в дом, хозяин вышел за ворота с парой сапог, голенища которых были подбиты серым мехом.
-- Он верно служил, -- опешил Иван, -- как ты мог?
-- Мне служил и тебе ещё послужит, -- засмеялся Степан. -- Ну, так что, берёшь?
-- Иди ты... в баню со своими унтами! Разве для этого я привёз тебе Волчка, хапуга! -- выругался Иван и резко дёрнул машину с места.
Весь обратный путь мы ехали молча.
По следу тигра
Ночью меня разбудил подложенный под подушку мобильник. Встревоженный настойчивыми позывными, я ошалело достал его и приложил к уху.
-- Здорово, таёжник! - услышал я басовитый голос егеря Ивана Гончарука, моего старого товарища. -- Слышал, ты в отпуске?
-- Со вчерашнего дня...
