-- Убили, говоришь? И шкуру содрали? -- расхохотался Кузьма Сычёв. -- Как бы, не так!
Старший егерь незаметно подошел к вездеходу, и я отшатнулся, прикрыв лицо рукавицей: от Сычёва нестерпимо несло перегаром спиртного.
-- Слышал я, как вы вчера палили в белый свет, как в копеечку. Да остались ни с чем. Не подверни Иван ногу, может и в самом деле премия была бы ваша. А завтра я не упущу момент, -- продолжал пьяно куражиться Кузьма Сычёв. -- Я и сегодня два километра шёл по следу, да ночь прихватила, вернуться пришлось. А всё из-за твоей колымаги, -- напустился Сычёв на водителя. -- Прождал напрасно полдня... Но ничего, завтра не я буду, если не спущу шкуру с матраца полосатого...
-- Да Бог с ним, с тигром, -- с безразличным видом сказал я. -- Пойдём лучше выпьем...
В доме Катохина я выставил водку на стол под общее ликование и первый, наполненный до краёв стакан подал Сычеву.
-- Врежь, Кузьма, за удачу...
До утра не прекращалось пьяное бормотание приезжих в доме начальника лесопункта. Старший егерь в одной майке храпел под столом. Остальные гости разместились на домотканых половиках рядом с хозяином. Крепко накачались, не скоро встанут. А там, глядишь, успею в Партизанское...
Под утро я проснулся от непонятного шума. Что-то горохом тарабанило по крыше. Набросив на плечи куртку, я вышел на улицу и не поверил своим глазам: настоящий ливень начисто растопил снег. Теперь-то уж точно егерям не найти тигра! Но чувство ликования смешалось с горечью: какая разница, от голода погибнуть тигрице или в капкане от пули?
Через пару дней сковало обильно намоченную землю морозом. Всё это время вызванная мною бригада тигроловов безрезультатно бродила по тайге в поисках тигрицы. Отыскать её никак не удавалось. Однажды на рассвете меня поднял пасечник, у которого я ночевал.
-- Слышал новость? К бабе Насте во двор тигр с капканом приполз...
Отказавшись от чая, я побежал к бабе Насте. Хибара её чуть живая и столь же дряхлая, как и сама старуха, скособочилась, по самые окна вросла в землю. Во дворе, на подстилке из соломы лежала тигрица, уложив голову на лапу.
-- Тебе чего, сердешный? -- спросила бабка, выходя на шаткое крыльцо с чашкой какой-то мешанины.
-- Капкан снять с неё надо, бабушка, да на волю выпустить...
-- У, родимый, -- закряхтела старуха. -- Нешто один управишься? Да и слаба она. В чём только душа теплится...
Я с опаской подошел ближе. При моем приближении тигрица оскалила пасть. На неё без сострадания нельзя было смотреть. Остро выпирающие рёбра, отвисшие щеки, на грязной облезлой шкуре кровоточащие раны. Баба Настя подставила ей миску с бульоном. Зверь понюхал; высунул шершавый язык и лениво, словно нехотя, полакал. Видя, как запросто ходит возле тигра старуха, я осмелел и притронулся к капкану. Стальные, зазубренные дуги мёртвой хваткой держали лапу. Разжать их одному - пустое занятие.
-- Кабы перепилить...
-- Поищи здесь, родимый. Мой дед хороший кузнец был,-- отворяя дверь в кладовую, сказала баба Настя. Я нашёл там ножовку по металлу, несколько полотен к ней, зубило, молоток, небольшую наковальню и всё это вытащил во двор. Не теряя времени, сбросил куртку и принялся за дело. С огромным трудом, сломав почти все полотна, я перепилил дугу и отбросил злополучный капкан. Баба Настя принесла чистую тряпицу, смоченную в каком-то отваре, и перевязала лапу.
-- Залижет, как на собаке заживёт, -- уверенно сказала она, -- а сейчас пусть куриные потроха поест.
Зверь спокойно относился к хождениям старухи перед самой мордой, видимо, чувствуя доброту. Слизнул мокрые куриные пупки и приподнял голову, следя за своей благодетельницей. Неожиданно стукнула калитка.
-- Вот он где развалился, людоед, -- раздался прокуренный, осипший голос Кузьмы Сычёва. Клацнул затвор.
Я выскочил на крыльцо. Кузьма вгонял в магазин патроны.
-- Не дам, ирод окаянный! -- кричала баба Настя. -- Убивай, проклятый меня, старую, а тигра не дам. Он сам ко мне с миром пришёл.
Баба Настя загородила тигрицу своим немощным телом, заголосила:
-- Люди-и добрые... Убивают...
-- Вот ещё выдумала, старая ведьма, -- опустил карабин Кузьма Сычёв. -- Ладно, отсюда теперь он далеко не уйдёт. Сам сдохнет, людоед. До вечера не дотянет... Завтра шкуру с него драть приду, бабка.
-- У, окаянный, -- сердито бросила вслед Сычёву баба Настя. Старуха поднесла тигрице таз со свиной требухой и распрощалась со мной.
Вечером я долго не мог заснуть, часто выходил курить на улицу. Большими хлопьями густо повалил снег. К утру его нападало по колено. С тяжелым сердцем я побрёл к дому бабы Насти, взрыхляя ногами пушистый лёгкий снег. У калитки, навалившись на ветхий забор, стоял Кузьма Сычёв. Внутри у меня всё оборвалось: старший егерь держал в руке остро отточенный нож с кривым, хищно загнутым концом. Такими ножами мясники сдирают шкуры с быков. Под сараем, на соломенной подстилке валялся тазик с наполовину съеденной требухой и бурый от крови капкан. Тигрица ушла. Там, где она прошла через огород, остались неприметные глазу точки. А снег всё падал, надёжно укрывая землю от стужи.
Медвежий коготь
Прошлым летом на ферму повадился медведь. Дважды средь белого дня подходил зверь к загону, обнюхивал шаткую изгородь и убегал, напуганный истошными воплями женщин. В третий раз пришёл с наступлением темноты, когда на ферме оставался один сторож Ерохин. Услышав мычанье, Ерохин поспешно выбежал из бытовки с дробовиком, но выстрелить не успел. Медведь схватил когтистыми лапами упитанную тёлку, с рёвом перевалился через дощатый забор и скрылся в лесу. А тайга -- вот она, за выгоном. Вплотную, считай, подступила к деревушке Гордеевке, окружила глухой чёрной стеной. Директор акционерного общества не стал ждать, когда медведь ещё убыток принесёт. Приехал в зверопромхоз с просьбой прислать опытного промысловика.
Главный охотовед Станислав Яковлевич Хоменко вспомнил, что к нему только что по служебным делам заходил егерь Иван Гончарук. Выскочил во двор.
-- Иван Мефодьевич! Дело есть! -- окликнул он егеря, уже севшего в машину. -- Медведь в Гордеевке бедокурит! Тёлку задрал...
-- Давно? -- сразу оживился егерь.
-- Директор здесь, он лучше объяснит...
В тот же день Иван приехал в Гордеевку. На крыльце конторы сидел небритый мужчина, перекатывал зубами окурок, рассказывал.
-- Слышу, доски затрещали. А ночь непроглядная, темнотища. И вдруг -- рёв страшенный. До сих пор мороз по коже дерёт. Не-е, -- замотал он заросшей, давно не чёсанной головой, -- не по мне энта работа. Я так и сказал управляющему Грибанову -- нехай всё стадо задерёт, а я туды боле не ходок. Пущай те, кому своя шкура не дорога, стерегут загон.
Сидящие рядом доярки испуганно посматривали по сторонам, словно медведь и сюда, в контору, мог наведаться. Желающим заменить Ерохина, а это был он, не нашлось. И таким образом, приехавший на ферму Иван Гончарук невольно оказался в роли пастуха и сторожа одновременно. По-военному закинув карабин за спину, помогал дояркам раздавать корм, не спуская, однако, пытливых глаз с густых ельников. Почти неделю он проторчал здесь, но медведь не появлялся. За это время егерь внимательно изучил свежие царапины на потемневших досках забора, оставленные острыми когтями хищника. Присмотрелся к вдавленным на грязи отпечаткам лап. Судя по когтям и размерам следов, это был крупный зверь. В надежде
