махнули. А Гаврила вылечил. Купили как-то охотники в складчину телевизор на батарейках, понесли дарить Гавриле, да разыскать в тайге не смогли. Бродит Гаврила по дебрям глухим летом, целебные травы выискивает, зимой пушнину себе на пропитание промышляет. И не приведи, Боже, ненасытному браконьеру с ним встретиться: удушит Гаврила одной рукой как младенца. Силища-то у него ого-го! Всё, сказывают, по Насте Катохиной, директорской дочке, тоскует. А на што он ей? Хромой, горбатый, да страшенный? А Егора Труфанова помнишь? Ну, того что любил брюхатых самок по мартовскому насту бить, из оленят шапки пыжиковые шить? Его тож от скверной болезни избавил Гаврила, а заодно и всех нас от браконьера злодейского...
Я уставился на Дымаря недоуменным взглядом и егерь пояснил:
-- Дал Гаврила поутру Егору какой-то травки попить. Тот глотнул, а к вечеру тихо так отошёл в мир иной. А лекаря и след простыл. Ищи ветра в поле, а Гаврилу в тайге. И вот глянь-кось: объявился в Угрюмом...
Окончив промысел, я вернулся в город, набрал подарков своему врачевателю, и попутным вертолётом добрался до Угрюмого. Перед запертой на вертушку дверью зимовья лежал нетронутый, слегка подтаявший на мартовском солнце снег. Я устало вошёл и осмотрелся: пыль и давняя паутина покрывали стены, берёзовый стол и полку для посуды. Завиток бересты валялся на полу. Я поднял его, распрямил и прочёл: 'Пей брусничник, домой иди на восход солнца по руслу реки'.
Записки старого егеря (исправленные мною и дополненные)
Подборку рассказов о таёжных приключениях в зимовье деда Дымаря я завершаю походными записками старого егеря. И пусть читателю не покажется странным, что дед Дымарь изображает окружающую его природу не свойственным таёжному жителю литературным стилем. Ну, какой егерь будет так расписывать в дневнике о том, как блестит капелька росы? Егерь всегда пишет кратко и по делу. Несомненно, натуралистические заметки деда Дымаря, сделаны при свете коптилки, без художественных притязаний, но интересны точными наблюдениями за жизнью тайги. Замусоленные страницы затасканного егерского блокнота изобилуют выражениями, далёкими от книжных. Стилистика Дымаря, не говоря об орфографии, тоже оставляет желать лучшего. Дневник егеря, понятно, не мог быть принят к публикации без редакторской правки. Собственно, Самсон Павлович Дымарь и не помышлял напечатать своё 'творение'. Записывал разные таёжные случаи, как он сказал 'просто так, из интересу'. Пришлось немало потрудиться, исправляя и дополняя дымарёвские заметки, прежде чем нескладные строчки обрели нужную форму. Работая над ним, я старался сохранить в них главное - непосредственность впечатлений егеря об увиденном.
Дневник деда Дымаря
3 июня. Несколько дней кряду лил дождь... Но вот опять солнечное утро. Блестят мокрые листья и хвоинки. И каждая капелька росы на них как маленькая яркая звёздочка, горит-переливается разноцветными красками. Оранжево-голубая радуга перекинулась через распадок, когда я спускался в Сухой лог косить сено диким копытным животным. Под остро отбитой косой сочная высокая трава неслышно ложилась мягкими пахучими валками. С каждым закоском её всё меньше оставалось на пологом склоне сопки, где я намеревался поставить стожок. Вдруг на скошенную поляну выскочил заяц. За ним гналась лисица. Не миновать бы косому лисьих зубов, не окажись перед ним моей палатки. Полог был откинут, и зайчишка, к моему удивлению, заскочил в неё. Я громко крикнул, и лисица тотчас увидела меня. Проюзив по закоску на задних лапах, она круто развернулась, испуганно тявкнула и унеслась с высоко поднятым хвостом. Я быстро подошёл к палатке, но не успел заглянуть в неё: заяц выскочил и убежал в чащу леса. И так всё быстро произошло, что как будто ничего и не было вовсе. Случится же такое! А скажи кому - не поверят.
7 июня. Чёрная стена ельника слилась с фиолетовым небом, на котором высыпали дрожащие звёзды. Непроглядная темнота поглотила тайгу. В эту тёплую летнюю ночь на пасеку приходил медведь. Его привлёк запах пчелиных ульев, выставленных мною на фоне Пихтового ключа, неподалеку от зимовья. Вислоухий Тузик предупредил меня истошным лаем о непрошенном косолапом госте, но ничего не видя перед собой, я не решился сунуться дальше порога. Прямо из избушки я дважды пальнул вверх, и кусты на берегу речушки затрещали... На рассвете вышел на улицу и обнаружил один улей перевёрнутым, а другой наполовину разграбленным. Прихватив ружьё, я прошёл в то место, где ночью трещал тальник и нашёл поломанные соторамки. Над ними беспокойно гудели пчелы. Мёд косматый проказник съел вместе с воском.
5 июля. Весь день ушёл на устройство солонцов для изюбров. На глиняном берегу Листвянки, истоптанном их копытами, вспугнул поутру двух оленей. Сбивая росу с тростниковых зарослей, они вмиг изчезли в густом дубняке. Я высыпал соль из рюкзака. И чтобы не смыло дождями, втоптал в грунт. Ночью сюда придут изюбры и, оскалив морды, будут грызть солоноватую глину и жадно пить из ручья. И после этого я подсолил берега водопоев ещё в трёх местах, перетащив в общей сложности два мешка соли.
11 июля. С утра чинил лыжи и другую охотничью утварь. К вечеру, как стих полуденный зной, отправился в Старогордеевку. Солнце уже спряталось за вершины сопок. Край неба на западе окрасился в багровый цвет, и на его фоне проявился неровный контур горного хребта. Ветерок доносил душистый аромат цветущих трав, ещё не побитых дневным жаром. Птицы плескались в маленьком озерке. Золотисто- алые тучи догорающей зари узкими полосами протянулись между деревьев. Но вот и они растворились в синеве сумеречного леса. И хотя на дороге ещё светло, красноватые стволы кедров и лиственниц потускнели. Молчаливые кроны их вскоре слились над моей головой с чернотой ночи.
В Старогордеевку я вошёл в полной темноте. На улице таёжного поселка тихо и свежо. Я заночевал у охотника Михеева. С ним и его соседями заключил договора на заготовку лекарственного корня элеутерококка, грибов, плодов шиповника и других дикоросов.
17 июля. Бабка Коновалиха переполошила всю Таёжку истошным криком. Сбежались соседи, стали расспрашивать, чего перепугалась старая. Оказывается, вечером бабка вышла во двор зачерпнуть воды из колодца. Вдруг деревянная бочка, лежащая у крыльца, завизжала, захрюкала и бросилась на неё. Бабка так и обмерла со страху, а бочка покатилась в огород и застряла в парнике. Перевернулась вниз дном и затряслась как в лихорадке. Пришла Коновалиха в себя и, крадучись, заглянула в бочку, а в ней что-то чёрное, косматое страшно фыркает и брыкается.
-- Чёрт в бочку залез! Ой, люди, спасите! -- завопила старая. Прибежали мужики с кольями, с опаской подобрались к бочке, а как поняли в чем дело, принялись хохотать да над бабкой потешаться:
-- Вот он твой чёрт, гляди!
Вынесли бочку за огород и опрокинули. Выскочил из неё жирный увалень-барсук и скорёхонько в лес побежал. Как он бочку на себя надел, одному ему известно. Да поди теперь, спроси у него.
22 июля. Возвращался из дальнего обхода охотоугодий. Вечернее солнце уже не освещало распадок. Его лучи скользили по гольцам и склонам сопок, и вершины их розовели, быстро окрашиваясь в тёмные тона. На гладь небольшого озерка, окружённого белоствольными берёзами, падала тень. И по мере того, как угасал закат и меркнул свет в распадке, зубчатая гряда гор ещё ярче засверкала пурпуром... Я так увлёкся зрелищем вечерней зари, что поначалу не обратил внимания на осыпь мелких камешков, с тихим плеском скатывающихся в воду. Я поднял голову на скалистый утёс, что возвышался впереди и замер: двое
