бересты, не скользит в жирных ладонях во время разделки туши, и руку на морозе греет. Но самое удивительное свойство егерского ножа -- как ни кинь -- всё одно острием воткнётся.
Иван догадывался, что нож этот -- предмет моей давнишней зависти. И я уверен -- подарил бы мне его, но егерь и сам дорожил этим ножом.
Гончарук не любит рассказывать о своих таёжных приключениях, считая свою работу обычным занятием, ничем не примечательным. Каждую историю удаётся вытянуть из него не сразу. А порой неожиданно узнаёшь такое... Ложимся спать, а Иван и говорит:
-- Плечо разболелось, к непогоде, не иначе...
-- Ушиб где или застудил, -- высказал я предположение.
-- Да нет, медведь помял.
Я так и вскочил на топчане:
-- Как, медведь помял?
-- Очень просто. Навалился на меня всей своей махиной и давай драть... Жаль куртку меховую лётную. Всю изодрал косолапый.
-- А ты, что же? -- нетерпеливо спросил я.
-- Я-то? Выхватил нож, этот самый, с берестяной ручкой, да и всадил ему в левую подмышку. С тех пор и берегу как память.
-- А медведь? -- не унимался я.
-- Что медведь? Придавил меня, насилу выбрался из-под него. Кто-то ранил его, отлёживался в кустах. Да меня угораздило мимо идти. Как вымахнул из-за выворотня, я и 'мама' крикнуть не успел. Отскочил назад, да запнулся за валежину. Упал на спину, а медведь уж вот он, дышит в лицо пропастиной, клыки из красной пасти торчат. 'Ну, -- думаю, -- хана...' Не помню, как нож выхватил, лёжа ударил снизу...
-- Мефодьевич, а откуда у тебя этот замечательный нож? -- поинтересовался я.
-- О, это совсем другая история, -- нехотя ответил егерь и задул лампу.-- Давай спать. Вставать рано. В Синегорье пойдём. Верные люди сообщили - шарятся в тех местах браконьеры.
В тот раз я так больше ничего не добился от приятеля, вскоре засвистевшего во сне носом. Но прежде, чем меня одолела дремота, я решил во что бы то ни стало выведать при случае упомянутую Иваном историю с ножом, хранившим, быть может, страшную тайну. И я не ошибся. То, что я узнал впоследствии от знакомого следователя прокуратуры, превзошло все мои ожидания.
... А всё началось с того, что в начале сентября Гончарук приехал в Еловку. Хотел пригласить на районный слёт охотников активного своего помощника милиционера Сидоркина. В Еловку он въехал, когда из-за дальних сопок только-только выкатилось яркое солнце. Золотая приморская осень вступила в свои права.
Несмотря на ранний час у магазина столпился народ.
-- Неужто за водкой спозаранку? -- изумился егерь, зная, что в глухих таёжных поселках редко торгуют этим товаром. И в день привоза жители посёлка всегда осаждают двери сельмага. Но в пёстрой толпе он заметил детей, понуро стоящих рядом со взрослыми.
-- Неладно в Еловке, -- заключил егерь, разглядывая хмурые, горестные лица стоящих полукругом людей.
-- Что все кислые такие? -- спросил Иван у подошедших к его машине лесорубов. В ответ те молча расступились, открыв зелёную лужайку, заросшую подорожником. В траве лежал участковый инспектор Сидоркин. Из-под головы лейтенанта милиции торчал козырёк форменной фуражки. Пригреваемый ласковым солнцем, Сидоркин безмятежно смотрел немигающими глазами в безоблачное небо. Гончаруку даже почудилась презрительная улыбка участкового, любившего спьяну покуражиться в посёлке. Упадёт у чьих-нибудь ворот и горланит: 'Всё хорошо, прекрасная маркиза!' Еловцы понимающе выражали сочувствие:
-- Самогон, видать, опять по хатам проверял...
-- Слабоват Сидоркин. Только до третьего дома дойдёт с проверкой и готов. А вот ранешный-то полномоченный аж до десятого доходил...
Со стороны, пожалуй, так и подумалось бы: 'Нахлестался участковый сивухи с утра пораньше и развалился на солнышке, всем доволен...'
Вот сейчас Сидоркин встанет и обязательно скажет:
-- Всё хорошо, прекрасная маркиза!
Но инспектор оставался в неподвижной позе с кривой усмешкой на плотно сжатых губах. И под левым боком у него проступало бурое пятно, окрасившее в такой же зловещий цвет листья подорожника. Мошкара досаждала бледному лицу лейтенанта, и никто не отгонял её.
-- Дела-а, -- протянул Иван, потрясённо глядя на расстёгнутую кобуру лейтенанта. Эта кобура завладела сейчас вниманием егеря.
-- Не может быть... Неужто Макрушин отомстил? -- вслух пробормотал Гончарук. Стоящий рядом рабочий не расслышал всей фразы и только глухо переспросил:
-- Не может быть, говоришь? Как видишь -- может.
И остановил Ивана предупредительным жестом:
-- Ближе не подходи - следы затопчешь.
-- Да, конечно, затопчу, -- машинально согласился Гончарук, думая о своём. Он отошёл в сторону, прокручивая в памяти свои встречи с участковым.
Владимир Сидоркин охотно помогал егерю в охране охотугодий. Но была у него слабость - страсть к выпивке. По этой причине Гончарук лишь в крайних случаях прибегал к его услугам. Но отношения с ним поддерживал - тайга кругом, мало ли что... Вот и пригласительный билет на слёт привёз ему... Да кто знал, что всё так обернётся.
В том, что Сидоркина убили, егерь не сомневался. Иначе куда подевались пистолет, запасная обойма? Самоубийство тоже отпадает. Да и отчего ему стреляться? На жизнь не жаловался. Дом в соседней деревне просторный выстроил, двое крепышей сыновей в нём, жена хозяйственная, услужливая. Две машины в гараже. Скотины полон двор. Жить человек намерен был, а не умирать.
На крыльцо магазина вышла продавщица в белом халате с заплаканными глазами. Узнала Гончарука, подавленно кивнула, вновь разрыдалась.
-- Как чуяла беду, -- всхлипывая, запричитала женщина. Вчера плазменный телевизор, видеомагнитофон и холодильник продала. Несколько ящиков водки и вина... Лесозаготовители зарплату получили... И свадьба в деревне намечается. Хорошо наторговала, а выручку не сдала. А тут Сидоркин перед закрытием зашёл, пообещал доглядеть... Выпивши, правда, был... И вот горе-то какое вышло... Всю кассу выгребли... Что теперь со мной будет? -- вытирая слезы рукавом халата, завывала продавщица.
Иван так и не понял, что больше ее удручало: гибель милиционера или украденные деньги. Перед тем, как сесть в машину, ещё раз взглянул на убитого. 'Эх, Сидоркин, Сидоркин... Непутёвая твоя головушка. Детишек осиротил, жену вдовой сделал... Так и есть, -- убеждённо подумал егерь, -- убили тебя недавно. Ночь сухая была. К утру растения изморозью покрылись. Везде солнце высушило траву, а под лейтенантом, с теневой стороны, ещё заметны капельки влаги.
-- Часа три, четыре прошло, не больше, -- продолжал размышлять Иван, разговаривая сам с собой. Такая привычка выработалась у него за долгие годы одиночества в тайге. Он советовался с собой, как с другим человеком. Спорил, доказывал. Такое поведение моего товарища выглядело, по меньшей мере, странным. Иван и сам как-то признался мне, что не может отучить себя разговаривать с самим собой.
-- Да и ни к чему отучиваться. Рассуждая вслух, лучше думается, -- сказал он тогда. И в это трагическое утро, егерь не изменил обычаю поспорить с мнимым собеседником.
-- Преступник за четыре часа далеко уйти не мог, так? Встречных машин в сторону города не попадалось, значит, в тайгу подался... Пока спецгруппа приедет, пройдет немало времени, а там ищи ветра в поле...
И хотя он настроился ехать в Покровку, круто повернул машину в обратную сторону.
-- А что если наведаться к бухгалтерше Дуське? Вьются возле неё всякие типы. Баба она незамужняя. Может, заглянул к ней кто этой ночью на огонёк...
У старой лесопилки егерь заглушил мотор и пешком направился к заросшим подсолнухами
