Когда же, волочась по грязной мостовой, Целует посох пап бездельник-ладварони; Когда, не устояв в упорной обороне, Под тяжестью убийц раздавлены во тьме Отвага Колиньи и разум Ла-Раме; Когда над гнусною громадой эшафота Появится палач и голову Шарлотты Поднимет, осквернив ударом кулака, — Я говорю: «Толпа!» И мне она мерзка. Толпа — количество, толпа — стихия злая И в слабости своей и в торжестве слепая. И если этот сброд из рук своих опять Захочет завтра нам владыку навязать И душу нам согнуть пощечиной позорной, — Не думаете ль вы, что мы смолчим покорно? Всегда священен нам великий форум масс. Афины, Рим, Париж, мы чтим, конечно, вас, — Но меньше совести и правды величавой. Дороже праведник, чем целый мир неправый. Не может шторм сломить великие сердца. Толпа безликая, добыча наглеца, Готова зверствам ты предаться упоенно, Но, внуки Гемпдена и сыновья Дантона, Мы говорим, враги всесилья твоего: «Ни тирании Всех, ни гнета Одного!» Народ-боец на смерть идет прогресса ради, А чернь корыстно им барышничает сзади И, как Исав, берет за старшинство свое Похлебку ту, что Рим готовит для нее. Народ Бастилию штурмует, беспощадно Рассеивает мрак, а чернь глазеет жадно, Как мучатся Христос, Зенон, иль Аристид, Иль Бруно, иль Колумб, и плюнуть в них спешит. Народ избрал себе супругою идею, И сделал чернь террор наложницей своею. Незыблем выбор мой: я славлю идеал. Народ сменить февраль вантозом пожелал, Он стал республикой, он правит, он решает, А чернь Тибериев венками украшает. Я за республику, не нужен цезарь мне. Квадрига милости не просит у коней. Закон превыше Всех; пусть буря гневно ропщет — Его не повалить; над будущностью общей Ни Одному, ни Всем не властвовать вовек. Народ — король страны, но каждый человек — Хозяин сам себе. Таков закон извечный. Как! Мной повелевать захочет первый встречный? А если завтра он на выборах слепых Задумает меня лишить свобод моих? Ну нет! Над принципом порой толпа глумится, Но вал уляжется и пена разлетится — И право над волной поднимется опять. Кто смел вообразить, что вправе он попрать Мои права? Что я считать законом буду Чужие низости иль вздорную причуду? Что сяду я в тюрьму, раз в одиночке он? Что в цепи стать звеном я буду принужден, Коль сделаться толпе угодно кандалами? Что должен гнуться дуб вослед за камышами? О, человек толпы! Поговорим о нем — О жадном буржуа, о мужике тупом. Он революцию то славой осеняет, То преступлением кровавым загрязняет; Но, как на маляра могучая стена, Взирает на него с презрением она. Им переполнены Коринф, и Экбатана, И Рим, и Карфаген; он схож с водой фонтана, Что в яму сточную сбегает, превратясь Из влаги девственной в вонючий ил и грязь. Он после дней борьбы, исполненных величьем, Умеет потрясти животным безразличьем Того, кто видел сам его высокий пыл. Сегодня он Фальстаф, а прежде Брутом был. Он славу утопить спешит в распутстве пошлом. Спросите у него, что знает он о прошлом, Что сделал Вашингтон и как погиб Бара, — Не помнит он о тех, кого любил вчера. Вчера он возрождал предания былого, Он бюсты воздвигал героям-предкам снова: Риэго, Фокион, Ликург — он славил их, Чтоб завтра позабыть об именах таких. Неведомо ему, что был он чист недавно; Не замечает он, как жалко и бесславно Созданье рук своих унизил он, творец; Еще вчера герой, сегодня он подлец. Невозмутим и туп, на каждом перекрестке Он белит кабаки остатком той известки, Которой он вчера гробницы покрывал. Скамейкой стал его гранитный пьедестал. На латы доблести взирает он со смехом И называет их заржавленным доспехом. Вчера играючи он шел на смертный бой; Хохочет он теперь за это над собой. Он сам себе теперь — позор и оскорбленье; Он к рабству так привык, что, полный возмущенья,
