Не хочет прошлому поверить своему; И смелость прежняя внушает страх ему. Но разве океан ответствен за циклоны? Но как виной толпы считать голов мильоны? Кто станет осуждать за темные пути, Которыми ему приходится идти, Великий смерч людской, живую тучу, — словно Стихия может быть невинной иль виновной? К чему? Пускай ему рассудка не дано, — Париж и Лондон в нем нуждаются равно: Предшествуя огню густым и зыбким дымом, Толпа творит прогресс, а мы — руководим им. Пускай английская республика мертва, — По-прежнему звучат Мильтоновы слова. Пусть толпы схлынули, — стоит мыслитель смело; Довольно этого, чтоб не погибло дело. Пускай злодей сейчас счастлив, надменен, чтим, — Восстанет право вновь и верх возьмет над ним. Сразило небо Рим, но озарились своды Глубоких катакомб святым огнем свободы. За сильного — Олимп, за правого — Катон. В Костюшко вольный дух Галгака возрожден. Ян Гус испепелен, но Лютер остается. Чтоб светоч подхватить, всегда рука найдется. За правду жизнь отдать мудрец всегда готов. Без принуждения, без ропота, без слов От скопища рабов, что вкруг него теснится, Уходит праведник в святую тьму гробницы, Гнушаясь не червей, а низости людской. О, эти Коклесы, забытые толпой, Герои-женщины, умершие без стона: С Тразеем — Аррия и с Брутом — дочь Катона, — Все те, кто смел душой, чей полон света взор: И Люкс, и Кондорсе, и Курций, и Шамфор, — Как горд был их побег из жизни недостойной! Так над болотами взмывает лебедь стройный, Так над долиной змей орел, взлетев, парит. Явив пример сердцам, в которых ночь царит, Сердцам преступным, злым, корыстным и ползучим, Они уснули сном угрюмым и могучим, Закрыв глаза, чтоб мир не возмутил их вновь; Страдальцы пролили во имя долга кровь И молча возлегли на ложе погребальном, И доблесть сжала смерть в объятии прощальном. Как ласков кажется священный мрак могил Тому, кто чист и добр, велик и светел был! Для тех, кто говорит: «Нет правды и не будет!», Для тех, кто силы зла и беззаконья будит; Для Палласов, Каррье, для Санчесов, Локуст; Для тех, чье сердце лжет, чей мозг от мысли пуст; Для праздных болтунов, погрязнувших в витийстве, — Урок и приговор в таком самоубийстве! Когда нам кажется, что жизнь сейчас умрет; Когда не знаем мы, идти иль нет вперед; Когда из толщи масс — ни слова возмущенья; Когда весь мир — одно молчанье и сомненье, — Тот, кто сойдет тогда в глубины черных рвов, Отыскивая прах великих мертвецов, И головой к земле в отчаянье склонится И спросит: «Стоит ли держаться, верить, биться, Святая тень, герой, ушедший навсегда?» — Услышит тот в ответ из гроба голос: «Да», *** Что это там вокруг во тьме ночной летает? То хлопья снежные. Кто их пересчитает? Как охватить умом мирьяды мириад? Темно. В пещеры львы с добычею спешат. Зловещий нивелир, покров снегов глубоких, Уже сровнял с землей вершины гор высоких, И кажется, что дней остановился бег; Тех, кто уснет сейчас, не разбудить вовек; Поля и города лежат оцепенело; Нечистое жерло клоаки побелело; Лавина катится по мрачным небесам; Вселенная во льдах. И нет предела льдам! Не различить пути. Опасность — отовсюду. Пусть так. И все ж, едва на снеговую груду, На эту пелену, что с саваном сходна, Прольется первый луч, — растопится она! ' Я начал свой рассказ про грозный год страданий, '
Я начал свой рассказ про грозный год страданий,
И, опершись на стол, я полон колебаний.
Могу ли все сказать? И продолжать ли мне?
О, Франция! Звезда померкла в вышине!
