Том 13. Стихотворения

Не смея двинуться, — и вспомнить земли те,
Что звались Гессеном, Ганновером и Польшей…
«Готово». Можно встать… И денег нету больше,
И вкруг — сплошной Шварцвальд!.. Тут ясно стало нам,
Неподготовленным к изменничьим делам,
Невеждам в таинствах правленья, нам, профанам,
Что наш Картуш войну затеял — с Шиндерганом!

ДОСТОЙНЫЕ ДРУГ ДРУГА

Вот поглядите: здесь — кровавый дурачок;
Там — радостных рабов подмявший под сапог,
Зверь божьей милостью, святоша, враг скандалам,
Рожденный для венца, оставшийся капралом.
Здесь — жулик, там — вандал, короче говоря.
Притон за глотку сгреб Второе декабря.
Тут — заяц трепетный, а там — шакал трусливый.
Овраг разбойничий с берлогою блудливой,
Как видно, — колыбель иных монархов. Бред!
В самой Калабрии рубак столь страшных нет.
Грабеж — вот их война! Искусство их разгула,
Пленяя Пулайе, Фолара бы спугнуло.
Все это — как в ночи на дилижанс наскок.

Да, низок Бонапарт, ну а Вильгельм жесток.
И не было глупей у подлеца капризов,
Чем нагло брошенный бандиту злому вызов.
Один пошел ни с чем в атаку, а другой,
Дав подойти, взметнул вдруг молнию рукой,
В кармане скрытую с предательской усмешкой.
Он императора избрал гремушкой, пешкой,
Манил его, смеясь: «Иди, малыш!» Болван
Шел, расставлял силки — и угодил в капкан.
Резня, отчаянье, измена, трупов горы
И громом полные зловещие просторы!
И в этих ужасах, которым нет числа,
Слепит мыслителя неведомая мгла.
О небо, сколько зла! О, грозный час расплаты!
О, Франция! Встал смерч — и во мгновенье смяты
И призрак цезаря и призрак войска с ним…

Война, где был один — огонь, другой же — дым.

ОСАЖДЕННЫЙ ПАРИЖ

Париж, история твои прославит беды.
Убор твой лучший — кровь, и смерть — твоя победа.
Но нет, ты держишься. И всякий, кто смотрел,
Как цезарь, веселясь, в твоих объятьях млел,
Дивится: ты в огне находишь искупленье.
К тебе со всех концов несутся восхваленья.
Ты много потерял, но ты вознагражден
И посрамил врага, которым осажден.
Блаженство низкое есть то же умиранье.
В безумстве павшего, тебя спасло страданье.
Империей ты был отравлен, но сейчас,
Благополучия позорного лишась,
Развратников изгнав, ты вновь себя достоин.
О город-мученик, ты снова город-воин.
И в блеске истины, геройства, красоты
И возрождаешься и умираешь ты.

Париж, ноябрь 1870

' Я, старый плаватель, бродяга-мореход, '

Я, старый плаватель, бродяга-мореход,
Подобье призрака над бездной горьких вод,
Средь мрака, гроз, дождя, средь зимних бурь стенанья
Я книгу написал, и черный ветр изгнанья,
Когда трудился я, под гнетом темноты,
В ней перевертывал, как верный друг, листы.
Я жил, лишен всего, — лишь с честью непреклонной.
И видел город я ужасный, разъяренный:
Он жаждал, голодал — и книгу я ему
На зубы положил и крикнул так во тьму
Народу, мужество пронесшему сквозь бури;
Парижу я сказал, как клефт орлу в лазури: