деятельностью человечества, сливаясь с жизнью Мира.
Вот два отрывка из художественных произведений, передающих восприятие реальности как говорящей.
'На дубе у дороги закаркали вороны. Дерево красивое, ветвистое, на нем шесть черных больших птиц.
Когда я опять оглянулся на фыркающих в реке лошадей, по их шеям катились прозрачные капли воды, весь пейзаж притух, словно облака упрятали солнце. Лошади беспокойно подняли головы. Облако не прикрывало солнце, оно пекло, как и раньше, но яркие краски утра, чистая зелень пригасли, стройная трава чуть-чуть пригнулась, словно слабый ветерок пробежал по ней. Колокол на костеле коротко и негромко звякнул, казалось, пройдя мимо, кто-то равнодушно дернул веревку. Беспокойство сжало мне грудь, я застонал и закрыл глаза.
Когда я опять открыл глаза, солнце блестело как раньше, и краски опять были ярки и живы, лошади опустили головы и пили. Сразу подумал, что все мне только померещилось. Похоже на то, как, очнувшись на незнакомом месте, вдруг чувствуешь, словно уже когда-то здесь был, или, взявшись за новую работу, чувствуешь, что когда-то эту работу уже делал.
Посмотрел в сторону дуба: воронов там не было, но я успел увидеть шесть улетающих птиц, которые сразу же скрылись за холмами. Значит, это опять был знак'.
'Он спросил, все ли со мной в порядке. Я сказал ему, что я долгое время не замечал позади нас никаких машин, и внезапно я заметил фары машины, которая нагоняет нас. Он хмыкнул и спросил меня, действительно ли я думаю, что это машина. Я ответил, что это должна быть машина; и он сказал, что мое отношение к этому свету показывает ему, что я, должно быть, как-то почувствовал, что, что бы там ни было позади нас, но это больше, чем просто машина. Я настаивал, что мне кажется, что это просто другая машина на шоссе или, может, грузовик.
– Что же это еще может быть? – громко сказал я.
Намеки дон Хуана привели меня на грань срыва.
Он повернулся и посмотрел прямо на меня, затем он медленно кивнул, как если бы взвешивал то, что собирался сказать.
– Это огни на голове смерти, – сказал он мягко. – Смерть надевает их как шляпу, а затем бросается в галоп. Это огни смерти, несущейся галопом, настигающей нас и становящейся все ближе и ближе.
У меня по спине побежали мурашки. Через некоторое время я вновь взглянул в зеркало заднего обзора, но огней больше не было. Я сказал дону Хуану, что машина, должно быть, остановилась или свернула с дороги.
Он не стал смотреть назад, он просто вытянул руку и зевнул.
– Нет, – сказал он, – смерть никогда не останавливается. Иногда она выключает свои огни, только и всего'.
Мы, кажется, дошли до точки.
Вороны на дереве – знак?
Фары автомобиля – огни на голове смерти?
Вы можете видеть сколько угодно знаков в объективной реальности и сколько угодно интерпретировать звездное небо как текст о будущем, но кто докажет, что знаки – это знаки чего-то, а прочтение звездного неба имеет какой-то смысл?
Кто докажет, что между появлением шести птиц на дубе и резней в Бельведере, которая последовала за этим, есть какая-то причинная связь?
(Saulius Tomas Kondrotas, «Zalсio zvilgsnis»).
Кто докажет, что огни, гнавшиеся за машиной, это действительно огни на голове смерти, а не бред полоумного индейца? (Карлос Кастанеда, «Отделенная реальность»).
Каждому из нас может что-то мерещиться, но истиной становится только то, что истина и для другого, то есть истина только то, что объективно, что не зависит от вывихов нашего сознания. Это хорошо, когда наша субъективная истина становится объективной, когда она и для других есть практическая истина. (Практика – единственный критерий объективности истины, хотя формальным инструментом, отличающим истину от лжи, является логика. Логика определяет, что формально есть истина, практика же – реальность, объективность истины; она показывает, что формальная истина не является (или является) лишь своевольным конструктом нашего сознания).
Ну, а если наша субъективная истина не получает практического и формального подтверждения? Мы называем это всего лишь мнением или заблуждением. С человеком, упорно настаивающим на своем заблуждении, обходятся по-разному, в зависимости от разряда заблуждения. Когда он настойчиво твердит: «Все собаки в мире бешенные, и каждая пытается меня укусить», его, очевидно, следует изолировать. Если этот человек поэт, делающий подобные заявления лишь в стихах, никто ведь не станет проверять объективность и истинность поэтических суждений и образов.
Ведь художественный взгляд на Мир мы не можем отождествлять с ИСТИННЫМ виденьем Мира. «Слишко субъективно», – обычно говорим мы.
Но поэт – часть Мира…
Давайте пока оставим вопрос о субъективности и объективности.
Поговорим о суггестии и переживании истины.
Откуда вы знаете, что Луна – не серебряная тарелка, прикрепленная к небосводу, а небесное тело, вращающееся вокруг другого небесного тела – Земли? Вы это знаете и этому верите потому, что вас этому научили. У вас нет основания в этом сомневаться, так как Луна, откровенно говоря, вас мало интересует (допустим, что вы совершенно равнодушны к астрономии).
Переменись что-нибудь в астрономических концепциях, вы это примете так же равнодушно, особенно если новые сведения будут исходить из достаточно авторитетного источника. Другое дело с вещами, которые для вас реально что-то значат ( под реальной значимостью мы подразумеваем практическую вовлеченность человека). Тут вы менее полагаетесь на авторитет и верите себе и своему опыту. Теперь окиньте взглядом сферу своей личной практики и вы увидете, как мало на свете вещей и явлений, о которых вы можете сказать: «Они происходят так-то и так-то, я испытал это на своей шкуре».
Очень мало на свете истин, за достоверность которых вы можете поручиться лично. Но мы «перекачиваем» через себя массу информации, которой верим; готовы встать на дыбы, если кто-нибудь усомнится в существовании снежного человека, и это только потому, что снежного человека показывали по телевизору и при этом говорили: исследовав фильм, авторитетные эксперты признали кадры подлинными.
Мы верим в физику, химию, медицину, хотя большинству из нас никогда не удастся «на своей шкуре» испытать то, во что мы верим. Большинство наших знаний основываются на авторитете энциклопедий, учебников, папы, мамы, соседа и т.д. и т.п. Самый яркий пример обмена информацией, где главный критерий истины – авторитет, – научные сообщества. Вы возразите, что именно ученые – наиболее критически настроенная часть общества, что именно они ниспровергают всяческие авторитеты. Но мы сказали: «обмена информацией». Научное сообщество не просуществовало бы и дня, если бы ученые не доверяли друг другу. «Доверяй, но проверяй» – вот на чем держатся научные коллективы. А проверка информации идет на основании каких-то посылок, которые принимаются как абсолютно истинные. Тут важно не то, что посылки меняются, а то что они есть. «Рациональное мышление без всяких посылок уводит в мистику» – говорил Альберт Швейцер и был абсолютно прав.
Проверять можно лишь постольку, поскольку есть посылки, которым ты абсолютно веришь и на основании которых проверяешь. Все наше существование, все рациональное мышление построены на Круге Абсолютной Веры – на некоторых посылках, большинство из которых мы не осознаем, но на основании которых действуем в каждый момент жизни. Психология называет это само собой разумеющимися нормами.
Вы во что-то верите потому, что нечто вне вас имеет определенную силу суггестии, а вы являетесь открытым для этой суггестии. А быть открытым для суггестии означает быть способным к субъективному переживанию истины, к архимедовой «Эврике». Закрепление истин происходит тогда, когда что-то в объективной реальности на нас «давит», а в самосознании происходит момент понимания; когда самосознание отождествляется с источником суггестии, когда происходит парадоксальная вещь – тождество