месяце сего года. К сему Леопольд Арнольдович и прочее…»
Мы были в восторге от самих себя.
— Это почище змеиного спора Отшельника! — Мы жаждали немедленного признания. — Пошли к Отшельнику!
Но Отшельник, выслушав наш рассказ и прочитав письмо, хмуро сказал:
— Глупо это, ребята! Надо трубить отбой!
— Это почему?
— Ну чего вы добиваетесь?
Мы с Сережкой переглянулись и пожали плечами: действительно, чего? Отшельник сел за стол и написал письмо: «Мы извиняемся, тов. В. Куравлев, но никаких испанцев с «Санта Изабеллой» на Аральском море не было. Между фамилиями Мельников и Остролуцкий черточка, разделяющая двух семиклассников, не имеющих ни должностей ни звания. Наша учительница литературы часто приводит нам слова Козьмы Пруткова: «Смотри в корень!» А учитель географии еще чаще призывает: «Смотри на карту, а не на потолок!»
С уважением два семиклассника — Мельников и Остролуцкий».
В. Куравлев нам не ответил.
Сережка имел тайную страсть: любил строгать дерево. Его отец работал столяром-краснодеревщиком. Маленькая кладовочка за их домом навечно пропиталась запахом лака, сохнущей березы и крепкого табака. Еще в кладовочке стоял старинный шкаф, где отец хранил инструменты. По вечерам в стенках шкафа блуждали цветные огоньки от лампы — желтые, красные.
Сережка по воскресеньям закрывался в кладовочке и строгал, насвистывая, слушая, как шуршит, свиваясь в темные желтые кольца, тонкая стружка.
— Серый, а вот сапоги из дерева ты смог бы сделать? — спросил я.
Он удивился:
— Зачем?
— Ну вообще… Интересно же! Или ты из тех мастеров, что из березы липовые вещи делают?
— Из березы березовые делают, из липы липовые.
— Делай, делай, мне-то что!
— Да, тебе-то что! — хмуро сказал он. — Если бы ты сам что-нибудь делал…
Я вернулся домой и перебрал во дворе кучу досок, жердей и бревнышек. Я еще толком не знал, чего мне хочется. Было только смутное желание.
Я распилил одну доску, построгал немного, взялся за другую. Выбрал бревнышко, оно было сухое, звонкое, но скучное. И только я хотел бросить это дело — ищу, сам не знаю что, — наткнулся на одну дощечку…
Строгал я дощечку долго и осторожно. Дерево было твердое, рубанок снимал стружку такой тонкой, что она просвечивала. Все яснее виднелся рисунок на доске: словно плывет по речке лодочка, и остался за ней между желтыми берегами чистый след.
— Немного поторопился, — профессионально осмотрел мою дощечку Сережка. — В середине бы еще снять, глубина появилась бы, ясность.
Для меня на первый раз и так было хорошо. Я поставил дощечку в сервант. То ли речка течет, то ли лодка бежит, оставляя светлый след.
Чем больше я смотрел, тем больше мне это нравилось, и все новые краски видел я в дереве.
Даже потом, когда я своими руками сделал такую сложную штуку, как резной шахматный столик, первая поделка так и осталась для меня чем-то дорогим. Она потемнела, уже никто не мог увидеть бегущей лодки, но я-то знал, что она есть.
Отшельник говорит: «Глуп тот, кому урок не впрок».
Когда папин брат еще жил в своих Ожерелках, мы с Ленкой почти каждое лето приезжали к нему погостить.
Ленка в своей восторженности однажды вздумала с букетом цветов встретить стадо овец. Впереди стада вышагивал баран-предводитель. Баран просто мотнул рогатой башкой, и Ленка оказалась в канаве. Может, баран смел ее с дороги, чтобы Ленка не попала под копыта плотной толпы за ним, а может, просто был отчаянный.
Но я тоже был отчаянный. Я догнал барана и изо всех сил пнул его в мягкое место. Ка-ак баран развернулся, подпрыгнул, да как ответил мне! Если бы это был козел, то проткнул бы меня насквозь, только этим я и утешился.
Баран оказался упорным и злым. Он дожидался, когда я поднимусь, и снова наподдавал мне. Из меня сыпались вопли и искры.
На наши крики прибежал пастух и стеганул барана кнутом. Баран озверел — что ему пастух! — он кинулся и на пастуха. Пастух — высокий дядька — раздвинул ноги, и баран с разбега втиснулся в эти узкие ворота. Пастух накрепко зажал барана и дал ему прикурить от своего жгучего кнута.
Потом пастух сказал мне:
— Ты, малый, с ним не бодайся! Он тебя все одно перебодает! Ты побереги голову для другого дела!..
Глава четвертая, о справедливости
Когда Ленка была маленькая, она знала один праздник — свой день рождения. А потом ей открылось, что есть на свете праздники для всех — для девочек и мальчиков, для мам и пап.
Утром Восьмого марта мама решила, что дома на праздничном столе не хватает торта, и ушла в магазин. Я выжигал на красивой полочке длинный призыв: «Чтобы каждый день был 8-м Марта!» Ленка думала и вздыхала: мама подарила ей синюю фарфоровую чашку, а что подарить маме?
И вот она взяла ножницы, достала лучшее мамино платье и выстригла из него шесть прекрасных маков. Наклеив шелковые маки на белые листы, она, сияя глазами, преподнесла свой подарок маме. Мама в первую минуту дрогнула.
— Лена-а…
— Вот как я тебя люблю. — Ленка крепко обняла ее.
Мама поцеловала Ленку в сияющие глазки и спрятала блестящие обрезки в корзину.
Я тогда подумал, что мама сделала просто героическое усилие, чтобы не наказать ее. И только потом понял — Ленкина вина всего-навсего в том, что она недоросль. Кто же за это наказывает!
Так я для себя открывал то, что маме было понятно давным-давно.
Комар подкрался, напился человеческой крови. Летит комарище спать, пьяно звенит — «з-з-знатн-н- но!» Удалой воробей его — оп! — проглотил и перышки чистит. Кошка, зеленые глаза, воробья — хвать! — и умывается, гостей зовет. Мальчишка, стрелок, из рогатки кошке — дзынь! А человек мальчишке по затылку — бац! — и укушенный комаром нос почесывает.
В этой цепи вроде бы все справедливо — каждому по заслугам — и в то же время нет никакой справедливости.
Отшельник говорит: «Почти всегда виноват язык, а расплачивается лоб».
По зимнему лесу, по глубоким снегам носится рыжая лиса за белым зайцем. В заячьей головушке мечутся, наверное, такие мысли: «Я молодой, ничего не видел еще, а отца с матерью уже нет, пожаловаться некому, и не пожил я как следует на белом свете! Неужели рыжая, проклятая, меня догонит!!! О ноги, выручайте!»
