задницу!
— Я знаю только свои песни! — отмахнулся Марк. — Задницу я еще не воспел, но могу про голову. С рогами.
Зеленый на рога согласился, Марк ударил по струнам и скорчил рожу, вокруг с готовностью заржали. Над обманутыми мужьями всегда ржут, но сколькие из ржущих сами рогаты?
Обреченная на успех песенка летела к закономерному концу. Глупый пьяный муж раньше времени проснулся и вполз в спальню. Умная жена и молодой любовник ткнули ему в нос козий мех и заблеяли.
Марк подмигнул слушателям, и те радостно взревели, подхватывая припев. Сопрет кто-нибудь! Точно сопрет, и ладно… Козу не жалко, а то, что жалко, он где попало петь не станет.
— Тебе
Чисто выбритый, высокий, лобастый. Одет не то чтобы богато — с придурью. Не для простецкой харчевни.
— Что мне «не нужно»?
— Я пришел в этот вертеп, чтобы тебя услышать, — лобастый говорил очень тихо и очень четко. — Мне рассказывали о тебе, я решил проверить, так ли хорош этот неуловимый Марк Карменал в самом деле. Все мои ожидания были превзойдены. Твое место не здесь, певец. Тебе слишком много даровано, чтобы за гроши орать про коз.
— Вот как? — О том, что ему дадено, Марк и сам знал, но это было его дело. Его, а не лобастого шептуна! — А кто ты такой, чтобы меня поучать?
— Я не назвался? Извини. Мое имя Спурий Физулл.
Это наверняка что-то значило, тем более в столице, но узнавать подробности певец не спешил.
— Ты можешь быть кем хочешь, а я пою то, что хочу и кому хочу! — Марк осушил далеко не первую кружку и стукнул ею по столу, привлекая внимание. — Друзья, хотите песню о двенадцати конягах и одной кобыле или о двенадцати кобылах и одном коняге?
Под ногами дразняще поскрипывал снег, в небе не было ни облачка. Зима, шестнадцатая зима Агапе, металась, словно тоже была влюблена и покинута. Хмурые оттепели сменял ясный холод, дразнил негреющим солнцем и сбегал, укутавшись в полные мокрого снега тучи. Бабушка твердила о дурных приметах, отец пил, мать ко всем придиралась, но уходить из дома, каким бы постылым тот ни был, девушка боялась. Одинокая путница на дороге — легкая добыча. Выдать себя за мужчину она не сумеет, а женщину со стрижеными волосами наверняка сочтут беглой рабыней. Оставалось навязаться кому-то из постояльцев, но подойти и попросить взять с собой? Что она скажет, чем расплатится? Ничего своего у нее нет, а обобрать родных Агапе не могла.
Конечно, ее всегда возьмут в храм, но про младших жриц судачили не меньше, чем про ловцов женщин. Судья Харитон пожертвует Времени пару телок и получит что ему нужно. А не Харитон, так другой или другие… Агапе тоскливо вздохнула и свернула к оврагам, к вцепившемуся в край обрыва бересклету, у которого ей перепало немного счастья. Она убегала туда всякий раз, как позволяли домашние дела и погода. Постоять у тоненького деревца, на котором до сих пор уцелело несколько похожих на цветы плодов-коробочек. Агапе даже не пыталась их сорвать — у нее уже был подарок Марка.
Веточка с одобрения бабушки стояла у изголовья кровати вместе с восковыми цветами, которые Агапе мечтала выкинуть. Толстые лоснящиеся розаны напоминали о том, что это спальня невесты. Неважно — чьей, но невесты, и к осени ее продадут. Родители ссорились, покупатели тоже ссорились, спастись можно было лишь бегством. Если Марк не вернется, придется бежать, только как и куда?..
Что ее с силой толкнуло в спину, девушка не поняла и еще меньше поняла, как она не сорвалась вниз. Тело как-то удержало равновесие, закачались зеленоватые прутики, с них посыпался снег. Все еще ничего не соображая, Агапе попыталась повернуться, ей не дали — навалились на спину, обхватывая шею. Напавший пытался спихнуть жертву в овраг, но Агапе повезло — левая нога встретила вросший в землю валун. Девушку дернули в сторону, щиколотка подвернулась, Агапе упала на четвереньки, увлекая с собой неведомого врага. Перед самыми глазами дрогнули высохшие зонтики фенхеля, ладони обожгло снегом. Тот, на плечах, взвизгнул, завозился, раздался снежный скрип, хватка ослабла.
— Эгей, — потребовал звонкий мужской голос. — Эгей… Не дури! Пусти девулю… Пусти, знаешь ведь…
Пустили. Агапе кое-как поднялась, коснулась щеки рукой. Мокрой, холодной, и сразу стало холодно везде. Девушку бил озноб, но она заставила себя обернуться. Кто-то кудлатый, блестя зубами, удерживал женщину в богатом плаще. Елену!
— Эгей! — Лохматый рывком развернул добычу лицом к себе. — Опомнилась?
Жена судьи злобно рванулась. Не вышло — кудлатый знал, что делает.
— Нет еще? Ну, подури, подури, а я подержу. Не жалко.
— Пусти!..
— А лягаться не станешь?
— Пусти, скот!!!
— Только снизу, моя радость. И разве это тебе не нравится?!
Кудлатый со смешком разжал руки, Елена отпрянула и застыла, хватая ртом воздух. Покачнулась, отшагнула от оврага и вдруг побежала. Наверное, быстро, но Агапе казалось, жена судьи топчется на месте, только желтый плащ мечется, как простыня, которую повесили сушить.
— Эй, — раздалось под ухом, — хочешь песенку?
— П-песенку? — переспросила Агапе. — К-к-какую?
— Такую. На, хлебни…
Агапе хлебнула и узнала отцовское вино — не по вкусу, она вина не пила, по острому полынному запаху. Девушка вздрогнула и торопливо глотнула, а облетевший бересклет вдруг запел о весне, которая вовсе не была страшной.
