в трудном состоянии набора высоты, и только кончики пальцев одной ноги еще касаются бетонной плиты. В руках у еврея тяжеленные чемоданы, на плечах — дети, за спиной развевается по ветру жена, уцепившаяся за его пиджак, на ногах повисли два милиционера. Глаза у еврея шальные, лоб потный, улыбка блуждающая, волосы в беспорядке, галстук сбит на сторону. Вот и все. И еще постамент. Непременно низкий. А на нем — букетик ромашек.
На самом видном месте.
В аэропорту «Шереметьево»…
9
Но вот уже запущены моторы. Розданы леденцы и гигиенические пакеты. Самолет выруливает на взлетную полосу. «Не курить! Пристегнуть ремни!» И вот он уже разбегается… Миг, краткий миг перед отрывом… Что же мы скажем на прощание? Чем отблагодарим землю, приютившую нас? Скажем так:
— Страна, из которой можно уехать, это страна, в которой можно жить.
Мы уезжаем — это и есть наша благодарность. Мы уезжаем — это и есть наш вклад.
Мы уезжаем — большего мы не в силах для тебя сделать, наша первая родина.
Смейтесь сегодня и злобствуйте, издевайтесь и проклинайте — это мы, мы приоткрыли ваше окно!
Зрячим — не увидеть.
Мудрецам — не понять.
Время разберется во всем.
Прощай» аэропорт «Шереметьево»!..
Послесловие
Начиная эту работу, я уже томился неподъемностью задачи.
Закончив ее, угнетен невысказанностью…
Эта книга писалась в Москве. Потом — в Иерусалиме.
Я сознательно не исправлял то, прежнее, московское: таким я был тогда, так думал и чувствовал, — таким мне и оставаться на страницах книги.
Я сознательно не писал о том, чего не знал, не видел, не потрогал, — и потому тут нет многого, в этой книге, тут только девять страниц истории. Другие напишут про остальное.
Я опросил многих и многих: что они увидели, что прочувствовали и запомнили на наших общих путях выезда из России, — им всем, неназванным, моя благодарность.
И еще одно…
Это было в семьдесят седьмом году. Летом. Я пришел, как обычно в субботу, к синагоге на улице Архипова и узнал, что мой знакомый, тоже отказник, получил, наконец, разрешение. Это очень сложное чувство, которое охватывает тебя, когда узнаешь такую новость. И радость за него. И надежда. И грусть. И отчаяние, порой: когда же, наконец, мой черед?!
И вот тогда, в тот день, подходит ко мне Ханна Ароновна и говорит, — а глаза сияют: «Следующим, — говорит, — уедете вы». «Ну что же, — отвечаю, — я с удовольствием. Но почему вы так решили?» «А мне приснилось, — говорит, — что следующим из отказников уедете вы».
Посмеялись. Забыли…
А через два месяца я получил разрешение. Я и на самом деле был следующим…
— Ну! — ликовала Ханна Ароновна. — Что я говорила?!
— Ханна Ароновна, — сказал я тогда. — Обещаю вам! Постараюсь! Сделаю все, что в моих силах, чтобы вы мне приснились… И вы, и Саул Моисеевич.
Но они мне так и не приснились. До сих пор…
У солдат, у бывших фронтовиков, есть свое братство, окопное братство, которое сохраняется даже через много-много лет.
У заключенных есть лагерное братство.
У нас, — у бывших отказников, и у отказников теперешних, — тоже есть наше братство. Потому что мы вместе стояли, вместе держались, вместе горевали и радовались, провожали на аэродромах и хоронили на кладбищах. И для отказника я буду делать все, что смогу. Все, что в моих силах. И свыше моих сил…
И меня очень огорчает, огорчает до сих пор, — хотите смейтесь — хотите нет, — что они мне так и не приснились, Ханна Ароновна и Саул Моисеевич, не приснилось мне до сей поры их освобождение, их встреча с сыновьями… И не только они, — другие тоже пока не приснились, те, что годами ждут по тюрьмам-ссылкам-отказам время своего освобождения.
Эта книга — моя попытка им всем помочь.
Тешу себя надеждой…
Примечания
1
Ошибка наборщика в бумажной книге, стр. 78.
