пара. Неважно, что на трибунах нет зрителей, что мы не в нарядных платьях, а в тренировочных костюмах и судьи не оценивают наши выступления по шестибалльной системе. Для нас это серьёзное и очень ответственное выступление.
А вечером мы уговорим администратора гостиницы и принесем в номер ёлку, тоже будем вспоминать, будем смеяться. Тарасова начнет танцевать, начнет нас жалеть: «Милые вы мои, я вас так замучила, а меня, помню, с шоколадом ходили уговаривали, чтобы я программу катала». Или пустится вспоминать, какими мы были молодыми, Славочка был причёсанный и аккуратненький, а Ирочка Моисеева все дрожала, как желе…
Я написала: «какими мы были молодыми». Я часто думаю об этом. Вот на факультете ходят умные мальчики и озабоченные девочки с блокнотами, с «репортёрами», они знают жизнь, всегда тебя учат, и я не спорю: я один раз заспорила, а мне сказали, что спорт — это несерьёзно. Им кажется, что спорт — это несерьёзно. Им кажется, что спорт — это бег трусцой ради жизни, а потом пьедестал и музыка…
У них все розовое-розовое, а у меня такое состояние было в тринадцать лет, и потом я поняла, что бывает и серое и, наверное, чёрное.
Спорт — это вся жизнь, но сконцентрированная.
Так в художественном фильме за полтора часа показывают жизнь человека, а у нас за десять лет укладывается то, что надо прожить за шестьдесят: мы маленькие, потом мы взрослеем, становимся зрелыми, стареем и уходим…
И чувства все концентрированнее. Обиды в тысячу раз обиднее. Мне мама иногда говорит: «Ты не знаешь чувства ревности». Но мне, может, уже не будет так горько, если меня оставит любимый человек, как было в тринадцать лет, когда меня оставил мой партнер Гена Карпоносов…
Но настоящий праздник, наш праздник наступил вчера.
Закончилось первенство Союза 1971 года. Ура! Результат: хороший прокат, второе место, хорошее настроение. Второй день соревнований пришелся на старый Новый год. Мы со Славой вышли на старт катать оригинальный танец без двух минут 12 и закончили выступление в 0 часов 1 минуту.
За встречу старого Нового года выпили водички и крикнули «Ура!»
Когда вспоминаешь соревнования, перед глазами — город и Дворец спорта.
Ленинград… Большие дома, большие мосты… Большой дворец… Гармиш-Партенкирхен: снег, горы, мороз, солнце и лед…
Вот Америка — огромное пространство и сплошные дороги, и все видишь как будто через увеличительное стекло — дома, большие машины, длинные прямые улицы. Исключением был только каток в Колорадо-Спрингс: маленький неуютный домик, низкий потолок, темные скамейки трибун и дым — густой, въедливый сигарный дым…
Ташкент — это три цвета: зеленый, желтый и белый. Зеленые улицы, сады, клумбы. Желтые глиняные дома на окраине, желтоватые от загара лица горожан. Белый Дворец спорта, белый лед, и многомного белых цветов.
Уютный Ростов, в котором живут гостеприимные люди. Там, во Дворце, после тренировки нас всегда угощают чаем.
Рига… Дождь, узкие улочки, красивые темные дома, хороший, удобный каток. А если зажмуриться покрепче, то Рига — это свечи, орган и розы.
Париж проездом… Париж! Париж! Париж! Это кружево. Начиная с решеток на окнах и кончая Эйфелевой башней. Париж с высоты птичьего полета — какой ты большой, светлый, легкий! Тысячи труб, трубищ, трубешек. Кружево балконных решеток, тонкие изгибы женских ног и ножек столиков в кафе.
Спасибо тебе, Париж, за Нотр-Дам.
И Москва. Дом, бесконечные телефонные звонки, университет, друзья, холодный каток «Кристалл», фразы «надо сделать» и «не успеваю». Москва — это метро, переполненный автобус, постоянное желание попасть в театр, которое, к сожалению, редко исполняется. Лужники, прекрасный Дворец спорта, двенадцать тысяч зрителей, очень требовательных…
И мама…
Что объединяет для меня все эти города, родные и чужие? Лёд. И я на льду.
Когда я катаюсь, у меня бывают два ощущения.
Одно, когда я все вижу, ноги идут сами по себе, а я лихорадочно думаю… О разных вещах: советы мамы, советы Тани, лица на трибунах — равнодушные или взволнованные — словно со мной катаются… Это самое ужасное ощущение — если не приведет к срыву, то все равно не будет хорошего проката. Я вижу себя, свой на груди конечек, талисман, его мне Ира Гришкова подарила, и он зацепился за камешек на платье, я рванула, мне показалось, что он упал, значит, я сейчас тоже упаду…
Нервный прокат, очень-очень контролируемый: я чувствую, что я не улыбаюсь, я начинаю улыбаться, но улыбка идет не изнутри, деланная улыбка… Начинаю думать, что мне надо дышать… В общем, если на первых шагах танца приходят мысли, то, чтобы от них избавиться, я вспоминаю какую-то фразу — вот в одной нашей программе была музыка из фильма «Май фер леди», и я вспоминаю фразу «Я танцевать хочу, я танцевать хочу» и начинаю в ритм музыки твердить эти слова, пока не собью себя с мыслей. Иногда так от них уйти и не могу и до самого конца твержу эти слова…
И бывает другой вариант. Выдохнешь на старте и с этим последним выдохом прогонишь все постороннее. Зрители — какая-то общая масса… Судьи — вообще их нет… Ни одной мысли — ни одной, ни одной, ни одной. Только внутри музыка. И чувствуешь своё тело, его радость. Я не вижу партнёра, не ижу, я и он в танце одно целое… И когда танец кончен, последний аккорд, ты ничего не видишь и не слышишь, и откуда-то издалека гулом наплывают аплодисменты…
Ты возвращаешься в мир, садишься в реверансе и чувствуешь, что нет сил встать.
Первое слово, которое приходит на ум: ВСЁ.
МИХАИЛ КАТЮШЕНКО
В ГОРОДЕ БОБРУЙСКЕ — ПЕРЕД НАЧАЛОМ СПЕКТАКЛЯ
Мелкий дождик слабо, точно нехотя, поливает мостовую, нечастых прохожих, высокие заборы… На заборах мокнут редкие афиши.
Я подхожу к одной из них, разглаживаю рукой намокшую бумагу и очень скоро нахожу фамилию, которую ищу, — актер В. Шушкевич.
Отыскиваю в кармане бумажку с адресом, который дала мне его мама: «Только скажите, чтобы он хорошо питался. Замучается по столовкам». Минут через пятнадцать вхожу в его неприхотливую комнату: железная, облупившаяся вконец койка, покосившийся стол, стул, заменяющий платяной шкаф, гора книг в углу, а друг мой сладко спит на этой облупившейся койке.
Валера был любимчиком нашего преподавателя латыни. Шушкевич щёлкал латынь, как семечки. Мы пропали бы без его подсказок. И вот как-то он всех ошарашил — вышел отвечать латинисту и «поплыл».
Через несколько дней картина повторилась, после еще и еще. Даже я, для которого латынь была почище любого кошмара (из-за латыни я впоследствии и сбежал с филфака на журфак), пытался пристыдить его:
— Доведешь так старика до инфаркта. Ты же его гордость…
А он в ответ:
— Ухожу из университета.
— Куда?
— В театральный.
И тут я вспомнил, что тысячу раз он пытался затащить меня на спектакли студии «Юность» при клубе железнодорожников имени Ильича, а я из боязни, что придется выдавливать из себя наигранный восторг, все отнекивался. Но геперь-то я пошёл и увидел…
Я не буду сейчас подробно рассказывать об этой студии. Скажу только, что руководил ею человек,
