Шевалье хотел было отправить пальто вниз, в мастерскую, но почему-то раздумал, взял его из рук франта вместе с перламутровой пуговицей и положил на стойку. Он достал из кармана игрушечный золотой наперсток с эмалью на донышке, из-за обшлага своего прелестного пиджака – иголку и, по-прежнему молча и по-королевски, стал пришивать пуговицу.
По магазину пошел шепот. Комми, сбившись в кучку, с изумлением взирали на своего патрона. Это было таким событием.
Шевалье хотел пококетничать или развлечься от безделья.
В минуту пуговица была пришита. Франт со счастливым лицом натянул на себя пальто и протянул Шевалье двугривенный. Тот не пошевельнул даже бровью и сухо процедил:
– Или рубль, или нышефо.
– За пуговицу-то?! – подскочил франт. Шевалье, не меняя величественной позы, измерил нахала с ног до головы презрительным взглядом.
Франт задергал лицом, как грудной младенец, собирающийся заплакать, достал рубль и со звоном бросил его на прилавок. Шевалье даже не притронулся к нему.
– Уберите! – сказал он спустя несколько минут спокойно приказчику, указав головой на рубль…
– Monsieur Шевалье?
– Што такое? – спросил он лениво на ломаном русском языке старшего закройщика.
Он стоял спиной к нему, как всегда, самодовольный, сытый, изящный, и шлифовал напильником длинные треугольные ногти.
Закройщик, толстый угодливый мужчина, замялся.
– Ну-у! – подбодрил его Шевалье.
– Там… там, – проговорил он, краснея и заикаясь, – Зигмунд…
– Comment?[5]
– Я говорю, Зигмунд пришел.
– Кто он?
Шевалье за время разговора ни разу не повернулся к закройщику.
– Штучник, который у нас работал… Он оставил мастерскую в числе тех… двенадцати…
Шевалье на этот раз быстро повернулся и спросил, высоко вскинув бровями:
– А что ему угодно?
– Просится обратно…
– Артель их, значит, фюить, тю-тю?!
– Да.
– О ла-ла! – весело пропел Шевалье.
В серых глазах его блеснул злорадный огонек.
– Глория!.. Ma petite! Слышишь! – сказал он громко по-французски. (Она проверяла за кассой чеки.) – Дамская артель лопнула!
– Браво! – воскликнула она и захлопала в ладоши. – Но кто сказал?
– Да вот – пришел один из этой банды и просится обратно.
– А-а!.. Canailles…[6]
Шевалье в сильном волнении зашагал по магазину. Пять месяцев назад рабочие предъявили какие-то требования. Это была такая дерзость. Он, конечно, отказал. Они оставили его и открыли собственный конфексион. Сколько в них было тогда гордости, самоуверенности. И теперь один приходит с повинной. О! Они все придут!..
– Позвать? – спросил несколько смелее закройщик.
– Naturellement Oui, oui![7] Это очень интересан.
Закройщик ушел и вернулся с тщедушным, маленьким человечком в рыжеватой бородке. В нем было много сходства с судном, потерпевшим сильную аварию.
Плохой пиджак висел на нем клочьями, башмаки расползались, как сыр, и длинную, как у птицы, сухую шею его еле прикрывала нижняя, давно не видавшая мыла сорочка.
Он остановился в дверях, в тени, и тиская в руках шляпу, смотрел перед собой пугливыми глазами.
Там, в глубине магазина, освещенный ярким дневным светом, стоял, широко расставив ноги, засунув руки в карманы и поджидая его, Шевалье. В фигуре его, в глазах сейчас просвечивало что-то кошачье, хищное.
– А! – проговорил он вкрадчиво. – Monsieur Зигмунд.
Зигмунд прижал к груди шляпу и пролепетал:
– Здравствуйте!
На него уставилось из-за прилавок и кассы тридцать пар глаз комми и Глория.
