стаканчику пропустим!
Замерев, смотрели мы, как топчется в нерешительности полицай. Наконец, сдвинул он на затылок шапку, вроде бы нехотя пошел вслед за старостой к крыльцу.
Словно подхлестнутые, сорвали мы с места санки, поволокли из последних сил. С ходу, запально дыша, протащили бы мы их и дальше от глаз, за деревню, но Искра, догнавшая нас, коротко приказала:
— К баньке. И — быстрей!..
В предбаннике, под лавкой оказалась приподнятой половица — кто-то нас ждал! Раскидав воз, мы перетащили, опустили под половицу винтовки, автомат, цинковку с патронами, гранаты. Доску вдавили на место, напихали под лавку хворосту-морозняка, уложили сбоку тяжелые поленья. Всю работу, вконец заморозив руки, мы проделали вдвоем с Ленькой-Леничкой, нам показалось быстро. Осторожная Искра осталась на воле приглядывать за дорогой.
Управились, поскидали шапки с мокрых голов, плюхнулись на лавку отдышаться и тут явственно услышали говор: голос старосты — голосок Искры. Крика нет, только говор, но и этот говор показался зловещим. От одной беды ушли, другая зависла! В торопливости дышал я на пальцы, чтоб чувствовали. Отогрев, сунул руку в карман, охватил твердое тело гранаты. Зная, на какое опасное дело идем, прихватил я в землянке лишнюю, на случай. В темноте нашел Ленькину руку, дал пощупать железное яичко. Ленька- Леничка сжал мою руку, одобряя. Насунув на голову шапки, мы вышли, понимая, что прятаться бесполезно — если Искру схватили, ждут и нас. Хоть и сумеречно было на воле, а зоркий взгляд старосты на себе мы почувствовали.
Искра, зябко охватив себя руками, топталась перед старостой, что-то простодушно объясняя. Полицая рядом не было, но нас это не успокоило. Подходили мы с Ленькой-Леничкой настороженно, плечо к плечу, рука моя, опущенная в карман, сжимала гранату. Староста будто ждал нас. — Хорошие помощнички у тебя, доченька. Верные, — сказал староста-дед, разглядывая нас как будто с одобрением. На что Искра неожиданно, совсем уж дерзостно, как мне показалось, откликнулась:
— А ваш-то помощничек где запропал?
И староста, вроде бы даже успокаивая Искру, ответил: — На печи помощничек. Опохмелился — в сон потянуло!.. Я все еще перебирал пальцами по круглому боку гранаты, оттягивающей карман старенькой моей стеганки, и не понимал, изумлялся тому согласию, которое вдруг установилось между старостой и Искрой. Знал ли я, что случится в уже недалеком дне? Что в печали, в раскаянии своими руками мы будем ставить крест на святую его могилу? Что долго еще в отпущенной мне судьбой взрослой жизни буду я размышлять о странностях добра и зла, ненависти и любви, о том, что жизнь, вроде текучей воды, — движется, что люди и сама жизнь меняются во времени?
Стоя во враждебности перед врагом своим в тревожной ночи среди холодно желтеющих в лунном свете снегов, знал ли я, что нечто подобное когда-нибудь может случиться?! А вот, поди ж ты, случилось.
ДЕДУШКА-СЕДЕНЬКИЙ
Случилось это в угон зимы, перед весной, когда от февральских ветров покривились проселочные дороги, и плетни, и сами дома до пухлых крыш увязли в белых сугробах. Пропал, сгинул староста. Ушел отчитываться к начальству в Сходню и не вернулся в дом бабки Прасковьи, облюбованный им для житья- бытья еще до военного лиха.
С неделю деревня жила в неведении. Бабке Прасковье — на беспокойство, нам — на радость. Ну, разве не в радость ходить, бегать, жить без постоянного всевидящего догляда?! А потом будто гром громыхнул над снегами!
Объявились фрицы и полицаи, перевернули в доме Прасковьи все, что можно было перевернуть. Прасковью до полоумия пытали расспросами, и все про старосту.
Укатили без разгромов-погромов, но грозовую тучу навесили над Речицей — притихло всё в ожидании лютых кар.
В один из дней остановилась в конце деревни тяжелая машина. Вытолкнули из кузова старосту, повели в сопровождении двух фрицевских солдат улицей к другому концу деревни.
Шествовали следом сам комендант Сходни, низкий, толстый — в два обхвата, с круглым, как у снежной бабы, лицом, два сходненских полицая и еще какой-то не военный в кожаном пальто и меховой шапке.
Холодные небеса, поземка переметает улицу, дымятся сухим снежком сугробы у плетней, а староста, с растрепанными седыми волосами, в разорванной рубахе, в запачканных кровью подштанниках, босыми ногами ступает по снегу. Идет бесчувственно и к холоду, и к солдатам, подгонявшим его, к самой своей жизни, оступается, припадает то на одну, то на другую ногу, а голову все запрокидывает, старается поймать на изуродованное лицо чуть тепленькое февральское солнце.
Нечеловеческое лицо у деда. Под глазами лиловые пятна, будто раздавленные сливы, над перекошенным ртом нависла багровая щека, полбороды вырвано вместе с кожей, висит под скулой запекшаяся короста.
Смотрю, и сердце бьет изнутри в грудь, словно молотом. На Искру боюсь и глянуть, слышу только тонкий писк в ее горле, как у сдавленной когтями птахи.
Люди безмолвствуют у крылец, всех на волю повыгоняли. Ведут старосту меж домов, как сквозь строй. Все понимают, куда ведут, у баб, у старух глаза в тоске и скорби.
Тот, что в пальто и шапке, поскрипывает о снег каблуками высоких блестящих сапог, не кричит, как, бывало, кричали другие переводчики, будто заведенный, говорит, на ходу показывая пальцами в кожаной перчатке на старосту:
— Это есть хитрый предатель… Партизан… Коварный обманщик… Через десять минут казнь… Всем, кто помогал, казнь…
Дедушка-Седенький, какой-то очень маленький среди домов и снегов, идет, вроде бы ничему уже не внимая, но Искру примечает. Вижу, как на миг ожил его взгляд. Искра громко всхлипнула, я опасливо переступил, заслонил от настороженных взглядов палачей.
Старосту провели на мост. Там, за речкой, где мы с Искрой, до войны еще, впервые увидели деда- странника, бредущего по дороге в Речицу, на самом том бугре, где сидела Искра, доверчиво разговаривая с Дедушкой-Седеньким, его расстреляли.
Выстрелы прозвучали глухо, мы слышали их. Выждали, когда уберутся палачи из деревни на тупорылой своей машине, толпой, без зова, пришли к бугру. Рубили стылую землю топорами, копали, молча передавая друг другу лопаты, в кровь мозолили ладони. Старухи притащили домотканые чистые половики, запеленали Деда-Седенького, с причитаниями уложили глубоко в бугор.
Насыпали, как положено, холмик. Старухи, крестясь, шепча молитвы, потянулись к домам. Ушли следом и наши матери, на этот раз не призывая нас домой.
Мы с Ленькой-Леничкой распилили ствол молоденькой березки, связали крест, вкопали в холмик. Метельной напористой поземкой забелило, заровняло бугор, крест одиноко встал над снегами.
— Летом настоящий поставим, — будто виноватясь, сказал Ленька-Леничка, дуя на закоченелые пальцы. — Все думаю, Сань: слепые мы были, что ли? Глядели — не разглядели. А он вон какой!..
Искра, пока мы сооружали крест, стояла в немоте, как горем убитая старушечка. От слов Леньки- Ленички будто пробудилась, обернула к нам дурное от страданий лицо, крикнула:
— А знаете вы, что сказал он там, у баньки, когда вы прятали винтовки?! Я в страхе обмерла, все, думаю, конец. А он подошел, говорит: «Эх, милые вы мои…» Слышишь, Санька? — «милые вы мои! Жить бы вам, говорит, не таковским манером. Жить бы вам, как допреж жили. Да разве простоишь посередке, коль родная-то земля дороже жизни…» — Он это сказал, он, Дедушка-Седенький! Он все знал… Он нас оберегал… А мы…
Горько чувствовать себя неправым. Много горше сознавать, что человек, перед которым ты винишься, тебя уже не услышит. Никогда!
