Конная гвардия прислала именно палатки! Солдаты всегда спали под открытым небом! Шарп просыпался утром с волосами, примерзшими к земле, просыпался в одежде, промокшей насквозь, но он никогда не хотел спать в палатке! Он был пехотинцем. Пехотинец должен совершать марш — и маршировать быстро, а палатки замедлят ход.
— И как мы собираемся тащить проклятые штуки?
— Мулы, сэр, мулы для палаток. Один на две роты. Доставят завтра, сэр, и за них тоже уже расписались.
— Иисус рыдает!
— Вероятно, потому что у него нет палатки, сэр.
Шарп улыбнулся, довольный собой, однако это внезапное прибытие палаток из штаба создало проблемы, в которых он не нуждался. Чтобы тащить палатки, понадобятся пять мулов. Каждый мул может везти двести фунтов, плюс еще тридцать фунтов фуража, который поддержит животное в течение шести дней. Если кампания будет развиваться так же, как прошлым летом, тогда придется предположить, что фуража не хватит, и дополнительные мулы должны будут нести дополнительный фураж. Но дополнительные мулы тоже должны будут питаться, что означает еще больше мулов, и если он предпримет марш в шесть недель, понадобится девяносто дополнительных фунтов фуража. Для этого нужны еще четырех—пять мулов, но те мулы будут нуждаться в дополнительных семистах фунтах фуража, что означало бы еще четырех мулов, которые будут также нуждаться в фураже; и так далее, пока смешной, но точный вывод не был сделан: потребуется четырнадцать дополнительных мулов просто для того, чтобы прокормить пять, несущих палатки! Он пнул другую палатку.
— Господи, Патрик! Это же смешно!
Прошло три дня, с тех пор как французы сдались им на холмах. Они совершили переход от моста на север, внезапно оставив подходы к Саламанке и углубившись в область холмов и еле заметных тропок. Там их ждали основная часть армии и бело-серая груда проклятых палаток. Шарп нахмурился:
— Мы оставим их на складе.
— И их украдут, сэр.
Шарп выругался. Харпер подразумевал, конечно, что каптенармус продаст палатки испанцам, заявит, что они были украдены, и их стоимость отнесут на счет батальона.
— Ты знаешь каптенармуса?
— Да. — В голосе Харпера прозвучало сомнение.
— Насколько?
— Немного.
Шарп выругался снова. Он мог, несомненно, взять пять фунтов из подотчетных средств батальона, чтобы подкупить кладовщика, но это чревато неприятностями.
— Он не из ваших, этот каптенармус?
— Он из графства Даун, — уверенно сказал Харпер. — Продаст собственную чертову мамашу за шиллинг.
— У тебя ничего нет на ублюдка?
— Нет. — Харпер покачал головой. — Парнишка крут, как оранжист на допросе.
— Я дам тебе кое-что.
Он может продать одного из мулов, которые прибудут завтра, заявить, что тот подох от сапа или Бог знает от чего, и посмотрим, отважится ли кто-нибудь задавать ему вопросы. Он раздраженно покачал, затем улыбнулся здоровенному сержанту:
— Как твоя женщина?
— Замечательно, сэр! — Харпер сиял. — Цветет как роза. Я думаю, что она хотела бы приготовить для вас одно из тех ужасных национальных блюд.
— Я зайду как-нибудь на этой неделе.
Изабелла была маленькой, смуглой испанской девчонкой, которую Харпер спас от ужаса Бадахоса. Начиная с той ужасной ночи она преданно следовала за батальоном, наряду с другими женами, любовницами и шлюхами, которые хвостом тянулись за любой армией на марше. Шарп подозревал, что Харпер женится до конца года.
Огромный ирландец сдвинул свою шапку и почесал голову:
— Ваш даго[2] нашел вас, сэр?
— Даго?
— Офицер — настоящий торговец лентами. Он торчал тут все утро. Выглядел так, будто потерял кошелек. Мрачный, как проклятый судья.
— Я был здесь.
Харпер пожал плечами:
— Наверно, это не так важно.
Но Шарп нахмурился. Он не знал почему, но его инстинкт, который выручал его на поле боя, внезапно предупредил его о неприятностях. Предупреждения было достаточно, чтобы разрушить маленький кусочек счастья, которое дало ему поругание палаток. Как будто в день надежды и мира он внезапно учуял вонь французской кавалерии.
— Когда он был он здесь?
— На восходе солнца. — Харпер внезапно встревожился. — Обычный молодой офицерик.
Шарп не мог представить причину, которая могла заставить испанского офицера пожелать увидеть его, а когда он не знал причины чего бы то ни было, он был склонен предполагать опасность. Он дал палаткам прощальный пинок.
— Сообщи мне, если увидишь его снова.
— Да, сэр. — Харпер смотрел, как Шарп идет к штабу батальона. Он задавался вопросом, почему упоминание об испанце в роскошном мундире вызвало у Шарпа такую непонятную тревогу. Возможно, думал он, это все то же проявление чувства вины и горя.
Харпер мог понять горе, но он чувствовал, что настроение Шарпа объяснялось не только горем. Огромному ирландцу казалось, что его друг начал ненавидеть себя, возможно, обвиняя себя в смерти жены и отказе от своего ребенка. Независимо от того, что это было, думал Харпер, будем надеяться, что скоро армия двинется против французов. Там, на мосту, когда у пехотинцев не было ни единого патрона, Харпер видел прежнюю энергию и энтузиазм. Независимо от того, чем была вызвана печаль Шарпа, она не лишила его способности воевать.
— Ему нужно хорошее сражение, — сказал он Изабелле той ночью.
Она презрительно фыркнула:
— Ему нужна другая жена.
Харпер засмеялся:
— Все вы, женщины, так думаете. Брак, брак, брак!
Он пил с другими сержантами батальона и возвратился поздно, чтобы найти ужин, который она приготовила для него, испорченным. Она перевернула сожженные яйца на сковороде, как будто надеясь, что, перекладывая их, она улучшит их внешний вид.
— А что такого неправильного в браке?
Харпер, который чувствовал, что его собственный брак опасно маячит на горизонте, решил, что осторожность — большая часть доблести.
— Так, ничего… У тебя есть хотя бы хлеб?
— Ты знаешь, что есть. Принеси его.
Есть, однако, пределы для осторожности. Не мужское это дело — приносить хлеб или вовремя возвращаться к ужину, и Харпер сидел молча, покуда Изабелла ворчала по поводу квартиры, и покуда она жаловалась ему на домовладелицу и на жену сержанта Пирса, которая украла ведро воды, и говорила ему, что он должен сходить к священнику прежде, чем начнется кампания, чтобы должным образом исповедаться. Харпер слушал ее в пол-уха.
— Я чую большие неприятности впереди.
— Ты прав. — Изабелла вывалила яйца на жестяную тарелку. — Большой неприятность, если ты не приносишь хлеба.
