Он нагнулся, поднял Любаву и снова усадил напротив себя.
– Так-так, из аароновцев значит, говоришь…
Девушка кивнула.
– Вот вам крест, – она перекрестилась.
– Верю, верю… А звать тебя как?
– Любава…
Афанасий Иванович про себя заметил, что имя очень подходящее для девушки.
– Это в вашем ските живут в блуде и грехе, не венчаясь? – поинтересовался он.
– Да… Но я так не хочу. Отец хотел силой отдать меня замуж за вдовца, что намного меня старше.
– И сбежала, не согласясь с родителем, – закончил фразу ефрейтор.
Любава кивнула.
– Матушка сказала: проси помощи у начальника острога – он, мол, добрый человек.
Афанасий Иванович хмыкнул, прекрасно зная о доброте майора, только во что она может выйти – это уж как Бог даст.
– Хорошо, велю тебя накормить, и доложу начальству. А там видно будет, что с тобой делать. Одно могу обещать: в скит не вернёшься.
Любава с благодарностью посмотрела на ефрейтора глазами, полными слёз.
Избитый Васятка очнулся: голова раскалывалась, глаза застилала пелена, во рту стоял привкус крови. Он понял, что лежит на земле, попытался сесть, а затем подняться на ноги, но они были чужими, и он снова провалился в бездну. Ему привиделась Любава: будто бежит навстречу в синем сарафане по лугу, усыпанному ромашками, несёт букет в руках, а на голове – венок из васильков.
Неожиданно, откуда не возьмись, на лугу появился медведь – и прямо на Любаву. Васятка открыл глаза, прислушался: до него донёсся медвежий рык.
– Неужто абутор[51]? Плохо дело…
Рык приближался, ещё пара-тройка минут и обезумевший самец, идущий по следу самки, будет здесь. Юноша собрал последние силы, с трудом поднялся, осмотрелся и, насколько мог быстро направился к раскидистому старому дубу. Едва он успел залезть на дерево, как примчался разъярённый медведь. Он обежал вокруг дуба, видимо, самка оставила здесь свою метку, обнюхал ствол, затем воздух, издал очередной рык и помчался прочь, вглубь тайги.
Васятка почувствовал, что голова закружилась, его вырвало, он потерял равновесие и упал вниз.
Пелагея, вооружённая вилами, стояла над Фролом истекающим кровью. Она не испытывала ни малейшего раскаянья, напротив, почувствовав необычайную лёгкость в теле и ясность происходящего. Немного поразмыслив, женщина предположила, что муж отправился к дому Васятки, возможно даже под каким-либо предлогом ему удастся выманить доверчивого юношу из избы – и вот тогда… Ей не хотелось думать, что будет, но пред глазами вставали картины одна страшнее другой. Увы, но она никак не могла помочь возлюбленному Любавы.
Пелагея потеряла счёт времени, руки затекли от напряжения, она крепко сжимала вилы, держа их наготове. Наконец, она услышала шаги мужа: вот он вошёл в горницу, потоптался и позвал:
– Пелагея!
Она не откликнулась, подойдя к двери и, прижавшись к дверному косяку, чтобы муж её не сразу увидел.
– Пелагея! Ты где, чумная баба? – звал Иван Терентьевич.
Женщина затаила дыхание, она слышала биение своего сердца. Староста направился в светёлку дочери, в надежде, что дело сделано и она, теперь фактически, – жена Фрола.
Заглянув в распахнутую дверь, он увидел своего зятя лежащим на полу кверху окровавленным задом, из головы кузнеца сочилась кровь.
Староста перекрестился: «Неужто Любава его так уделала? Вот стерва!»
Иван Терентьевич переступил через порог светёлки. Пелагея, не раздумывая, воткнула ему вилы прямо в живот, тот осел, посмотрев на жену мутным взором:
– Гадина… За что?.. – недоумевал он.
– За то, что издевался надо мной, почитай, двадцать лет! И за то, что позволил дочь обабить без её на то согласия!
Староста стоял на коленях перед женой, инстинктивно зажав руками живот с торчащими из него вилами.
– На коленях стоишь! – усмехнулась жена. – Тепереча самое время. Васятку, небось, порешил?
Иван Терентьевич хотел что-то сказать, он хватал воздух ртом, словно рыба, вытащенная из воды. Пелагея так ничего и не услышала: муж упал на бок – ноги задёргались в конвульсиях, душа покидала его бренное тело.
– Сдохни, собака! – Пелагея плюнула на мужа и направилась в горницу к печи.
Она подбросила дров побольше, чтобы огонь пылал как можно сильнее; открыла заслонку, набросала рядом тряпок, полотенец, стянула со стола скатерть, чтобы искры от пламени как можно скорее попали на них… И начался пожар.
Глава 10
Негидальцы, жившие у хребта Ороча, давно пристрастились к царской водке, меняя на сие зелье пушнину, в добыче которой они слыли умелыми охотниками, которым не было равных на всём Забайкалье.
В очередной раз, когда ушлые торговцы из Нерчинска покинули стойбище племени, прогибаясь под тяжёлыми мешками, нагруженными меховыми шкурками, начался праздник: на кострах жарились освежёванные тушки животных, негидальцы разливали водку в глиняные чаши и напивались до беспамятства.
Шаман Ихрым наблюдал за сей удручающей картиной, сидя около своего шатра, что стоял на холме. Он никогда не принимал участие в пьянках своих соплеменников, лишь сокрушаясь при виде их, напившихся до безобразия, издали.
Он печально вздыхал, вспоминая дни своей молодости: давно это было… Он не помнил уже, когда и родился. В то время негидальцы ещё сохраняли свой язык, культуру и человеческое достоинство. А что теперь? Ихрым закурил трубку с длинным тонким мундштуком. Его узкие подслеповатые глаза начали слезиться от ядрёного табака – это единственное, что он выменивал у пришлых торговцев на различные амулеты из зубов животных.
Ихрым закашлялся.
– Зверское зелье, – заметил он и затянул старинную заунывную песню, услышанную им ещё в далёком детстве от своей бабки.
Пропев её до конца, шаман невольно подумал, что стал забывать свой язык, ведь большинство соплеменников предпочитало говорить на русском, да и смешанных детей стало появляться всё больше с приходом торговцев. Он понимал, что негидальцы, или орочоны, как называли они себя, обречены на постепенное исчезновение.
Ихрым затянулся что есть силы, стараясь забыться и вызвать видения: перед глазами возникла жена, умершая много лет назад, она призывно звала его к себе, жестикулируя руками. Шаман понял: дни его сочтены. Но кто же тогда позаботиться о племени? – несмотря на всеобщее пьянство, соплеменники считались с ним, как с главой рода.
– Ихрым!
Седая женщина вывела шамана из забытья своим криком.
– Что шумишь, Лисица?
– Помоги, Ихрым! Ивану опять плохо: трясёт всего, ноги и руки дёргаются… Помрёт…
– Хорошо, сейчас иду…
…Ихрым откинул шкуру и скрылся в шатре, прихватив с собой всё необходимое для обряда исцеления.
Лисица плакала всю дорогу, пока шли до её нехитрого жилища, сооружённого из сухих стволов сосны в виде конуса, затянутого шкурами, вверху было оставлено отверстие для дыма. Убранство жилища также не радовало глаз – оно было бедным даже по скромным меркам негидальцев: посередине котёл для варева
