дождем». Теперь я припомнил еще кое-что, судья. В пятницу утром Орвилл Пэнгмен упомянул, что в прошлом сентябре дожди начались слишком поздно, и он потерял практически весь урожай кукурузы из-за засухи! Обычно сентябрьская кукуруза не выглядит такой высохшей, верно?
— Да, — пробормотал судья Шинн. — Ты прав, Джонни. В прошлом сентябре кукуруза сильно выросла, но погибла за одну ночь.
— А вот примечание к картине, над которой она работала! — воскликнул старый Эндрю Уэбстер. — Последний пункт на последней странице.
— Давайте посмотрим! — сказал Джонни. — Номер 291. «Июльская кукуруза…» Ищите номер 291 на обороте холстов!
Вскоре они нашли нужный холст на середине полки.
— Осторожнее! Это уникальная ценность! — предупредил Роджер Казавант. Он поднес к свету «Июльскую кукурузу», потом удалил холст с мольберта, прислонил его к окну и установил на его место вновь найденное полотно.
Отличия от «Сентябрьской кукурузы под дождем» были очевидны даже любителям.
— На картине нет инициалов, — заметил судья Шинн. — Значит, она еще не завершила ее…
— Не вполне завершила, — нетерпеливо прервал Казавант. — Это тот же пейзаж, изображенный в той же перспективе и с той же позиции. Но обратите внимание на дождь. Фанни Эдамс едва начала изображать его. Она даже не успела сделать влажными землю, камни ограды и крышу амбара. А листья молодой кукурузы все еще прямые, а не поникшие, какими им следовало быть, если бы она начала изображать кукурузу под дождем. Очевидно, Фанни Эдамс приступила к работе задолго до грозы, а когда пошел дождь, у нее был выбор: либо прервать работу и подождать следующего сухого дня, либо включить дождь в картину. Каждый другой художник, которого я знаю, выбрал бы первый вариант. Но думаю, что-то в изменившейся погоде привлекло миссис Эдамс. Это был весьма необычный эксперимент — изображение дождя, атакующего мир, который только что был сухим. Очевидно, небо весь день было пасмурным, так что общее настроение картины гармонировало с внезапной переменой условий. Если бы ей хватило времени закончить картину!..
«Развязка близится, — подумал Джонни. — Мой человек идет к финишу при шансах тридцать пять к одному». Он чувствовал удивлявший его азарт.
— Но тетушка Фанни успела сделать одну вещь, — улыбнулся Джонни, — и за это Джо Ковальчик может поставить свечку в ее память.
— Какую? — осведомился Казавант.
— Она добавила в неоконченную картину кое-что еще, чего не было там в начале работы. Посмотрите на пристройку к амбару.
На полу пристройки был изображен штабель дров. Очертания поленьев были едва намечены, но вполне узнаваемы.
— Только для проверки вашего заявления, мистер Казавант, что Фанни Эдамс всегда в точности изображала то, что видела, — сказал Джонни, — попробуйте посчитать поленья на картине.
Казавант достал лупу и поднес ее к изображению пристройки на «Июльской кукурузе».
— Одно, два, три, четыре… — Он продолжал считать, пока не дошел до двадцати четырех.
— Двадцать четыре, — медленно произнес Джонни. — А что говорил Ковальчик? Что он расколол шесть поленьев на четыре части и сложил их штабелем в пристройке. Что скажете теперь, мистер Эдамс? Что Джо Ковальчик говорил правду?
— Будь я проклят!.. — пробормотал Эдамс.
— Вы это сделали! — воскликнул Энди Уэбстер. — Похоже, армия тренирует не только силу, но и сообразительность. Давайте вернемся в зал суда.
— Может быть, свет сомнения способен проникнуть даже в эти беспросветно мрачные умы, — подхватил Пиг.
— Только к чему все это ведет? — нахмурился Джонни. — Казалось бы, это должно дать нам многое. Но я не могу ни за что ухватиться.
— Сейчас это не важно, — отозвался судья Шинн. — Я хочу видеть их лица, когда они об этом узнают.
Они поспешили в дом Фанни Эдамс.
Им пришлось ждать, прежде чем преподнести свой сюрприз. Сначала Эдамс покончил с «обвинением». Потом Эндрю Уэбстер приступил к «защите». Первым свидетелем он вызвал Джозефа Ковальчика, и началась длительная борьба с односложным английским языком подсудимого. Покуда Феррис Эдамс проводил перекрестный допрос, время от времени вступая в перепалку с Уэбстером, Джонни ощущал растущее в комнате напряжение и слышал поскрипывание складных стульев. Все знали, что что-то должно произойти, и нервничали. «Продолжай увертываться, — злорадно думал Джонни, гоняясь за ускользавшей от него мыслью. — Я все равно загоню тебя в угол, и ты будешь извиваться, как червяк на крючке!»
Он не обращал особого внимания на происходящее, покуда Энди Уэбстер не вызвал Роджера Казаванта как свидетеля защиты.
Джонни восхищался тем, как ветеран юриспруденции обходится с Казавантом и «Июльской кукурузой». Он тянул лесу с перерывами, временами давая рыбе отдых, но не позволяя ей сорваться, пока не дошел до кульминационного пункта.
— Не сосчитаете ли вы поленья в штабеле на вещественном доказательстве «Е» — картине «Июльская кукуруза», — мистер Казавант?
Эксперт протер очки, склонился над картиной и начал считать вслух, дойдя до двадцати четырех.
— Мистер Казавант, вы только что слышали, как обвиняемый, подтверждая свои первоначальные показания, заявил, что он, по просьбе миссис Эдамс, расколол шесть поленьев на четыре части и сложил их штабелем в пристройке. Сколько четвертинок должно было получиться в результате?
— Двадцать четыре.
— А какое количество дров вы насчитали на картине миссис Эдамс, над которой она работала в момент гибели?
— Двадцать четыре.
— Иными словами, жители Шинн-Корнерс, — воскликнул старый Энди, поворачиваясь к присяжным, словно никогда не слышал о правилах допроса свидетелей, — подсудимый Джозеф Ковальчик вовсе не преступный лжец, каким представлял его обвинитель. Этот человек говорил правду. Он сказал чистую правду о деньгах и о дровах!
Феррис Эдамс больше не мог сдерживаться и вскочил с криком:
— Ваша честь, защитник делает выводы!
— Пожалуйста, мистер Уэбстер, приберегите ваши выводы для заключительной речи.
С имитацией сражения было покончено. Теперь обвинение и защита использовали боевые патроны.
Но Джонни присутствовал на поле битвы только физически. Его мысли блуждали далеко. За что тут сражаться? За глупое выражение на лице Кэлвина Уотерса?
Он стал ощущать время и место, только оказавшись наверху, в спальне Фанни Эдамс, с одиннадцатью коллегами по жюри. Женщины оживленно переговаривались, сидя на просторной кровати; мужчины ходили взад-вперед, что-то бормоча. Дверь была заперта, но сквозь старые панели доносились звуки тяжелого дыхания Берни Хэкетта. Маленькую душную комнату наполняли аромат духов Пру Пламмер и сладковатые запахи из амбара.
Джонни молча страдал в углу.
Бомба в итоге не разорвалась. Они могли с таким же успехом выслушать глубокомысленный фрагмент из «Капитала» Маркса на немецком языке. «Я хочу видеть их лица», — с мрачным удовольствием говорил судья. Ну, он их увидел. Даже Луис Шинн мог быть одурачен. Какая правда нам нужна, чтобы мы в нее поверили?
Выходит, они попались на удочку доброго старого слова «правда». Мир был переполнен сентиментальной чушью о том, как правда сияет во тьме, как она проста, непоколебима и открыта всем людям. Но кто сказал: «То, что я говорю вам трижды, и есть правда»?[34]
