В голове у него рождался сногсшибательный план. Не слезая с пролетки, он осторожно дотронулся тросточкой до плеча какого-то господина и, когда тот повернулся в гневе, безмятежно спросил его:
— И почем билеты на вот это вот?
Господин брезгливо отвел тросточку франтика от своего плеча и нелюбезно ответил:
— По двадцать пять копеек.
Франтик приподнял канотье и постучал тростью в спину извозчика:
— Пшел! И скажи своему одру, чтобы скакал галопом.
У дверей номера Заикина собрались кредиторы.
— Восстановление аэроплана уже началось. Через несколько дней мы совершим новый полет и всем заплатим. С любыми процентами, — говорил встрепанный Ярославцев.
Он стоял, прижавшись спиной к дверям номера, а кредиторы галдели и протягивали ему счета.
Спокойно помахивая тросточкой, в толпу кредиторов врезался франтик. За ним шел извозчик, неся на плечах рулоны полотна.
— В сторонку! — говорил франтик. — Или повторять? В сторонку.
Кредиторы расступились, и франтик на ходу сказал:
— Завтра получите свои паршивые деньги! Вас пригласили участвовать в исторических событиях, а вы так и остались обыкновенными лавочниками! Вы не войдете в историю, это уже я вам обещаю! — Франтик остановился у дверей рядом с Ярославцевым и повернулся к толпе кредиторов: — Вы еще здесь?! Я же сказал — завтра получите свои вонючие копейки! И ша! И больше ни слова!
— Ты что, с ума сошел? — прошипел Ярославцев.
— Петр Данилович, чтоб я так жил!.. Идемте, — сказал франтик. — Он поискал глазами извозчика с полотном и сказал ему: — Что ты стоишь не в своей компании, жлоб? Иди за мной! — И распахнул дверь заикинского номера.
Этот же извозчик катил по улицам Харькова. Напротив Заикина и Ярославцева сидел франтик, что то втолковывал им и отчаянно жестикулировал.
Потом франтик сидел в приемной харьковского полицмейстера, и его раздирало желание узнать, как проходит разговор в кабинете. Он прислушивался, ерзал, вскакивал и прохаживался. Потом снова садился, нервно закидывал ногу на ногу и один раз даже пощупал у себя пульс.
В кабинете у стола полицмейстера сидели Заикин, Ярославцев и напротив них господа харьковские кинематографисты Харитонов и Картамонов.
— Господа, — примирительно-кисло говорил полицмейстер. — Ей-богу, вы могли бы свои споры решать не в моем кабинете!
— Ну уж нет, господин полицмейстер! — сказал Ярославцев. — Уж коль вы взяли на себя миссию третейского судьи между нами и публикой и арестовали весь наш сбор только потому, что господин Заикин разбился, уж позвольте просить вас...
— Господа, — вяло сказал полицмейстер, — вы обратились не по адресу. Я не принадлежу к числу поклонников ни синематографа, ни воздухоплавания. Эти так называемые прогрессивные новшества меня очень и очень настораживают. Их дальнейшее развитие крайне нежелательно. Поверьте, я высказываю не только свою точку зрения, но и... — И полицмейстер многозначительно показал пальцем вверх.
— Однако, — сказал Заикин, — если вы, ваше превосходительство, не заставите господ Харитонова и Картамонова уплатить нам за право показа их картины «Полет и падение Заикина», я тоже буду туда жаловаться. — И Заикин, так же как и полицмейстер, многозначительно показал пальцем вверх.
— Это куда же? — спокойно поинтересовался полицмейстер.
— Его императорскому высочеству великому князю Александру Михайловичу — председателю Императорского Всероссийского аэроклуба, — ответил Заикин.
Полицмейстер уставился в стол. Потом поднял глаза на Картамонова и негромко сказал:
— А почему бы вам действительно не заплатить господину Заикину за право показа вашей ленты? Ее демонстрация может сильно подорвать коммерческую сторону предприятия господина Заикина.
— Хорошо, ваше превосходительство, но в разумных пределах, — сказал Харитонов. — Они же требуют пятьдесят тысяч!
В большой механической мастерской полным ходом шло восстановление аэроплана. Всеми работами руководил Шарль Риго. Заикин весело потирал руки.
— Черт с ними, Петя, нам и двадцать пять тысяч сгодятся! — говорил он Ярославцеву. — Вот ведь чудо-то какое! На полете я прогорел, а на падении заработал! Пташниковым долю отправил?
— А как же!
— А с остальными кредиторами?
— Все, Ваничка, все уладил.
— Много еще долгу?
— Пустяки.
Заикин посмотрел на Риго, на работы по оживлению «Фармана». И сказал:
— Давай, Петя, афиши по всему городу, в газетах объяви. Словом, делай рекламу! Скоро полечу. Шура! Когда аппарат будет готов?
— Через три дня, — ответил Риго.
Над харьковским ипподромом летит Иван Заикин. Огромное скопление народа внизу. Заикин делает круг над ипподромом и заходит на посадку.
Ярославцев, франтик и Шарль Риго бегут к месту посадки аэроплана. Зрители кричат от восторга, аплодируют, пытаются прорваться сквозь конную полицию.
В ложе сидят отцы города.
— Превосходно! — говорит кто-то из них. — Превосходно! Не правда ли, господа? Потрясающее зрелище!
— Мне трудно разделить ваш восторг, ваше превосходительство, — кисло говорит полицмейстер. — Любая акция, собирающая одновременно такое количество простого народа вместе, вызывает целый ряд побочных опасений.
— Ну, надо ли так мрачно смотреть на жизнь? — громко спросил один из «отцов».
— Надо, ваше превосходительство, надо, — уныло ответил полицмейстер, глядя на садящийся аэроплан. — Этого требует безопасность империи.
Огромный актовый зал Харьковского политехнического института был забит до отказа.
На кафедре стоял Иван Михайлович Заикин и говорил:
— Вот тут разные образованные господа предрекали, что через сто лет скорость движения аэропланов достигнет четырехсот километров в час. Другие спорят, дескать, сто шестьдесят километров, и не более! Я думаю, что и те, и другие слишком торопятся в рассуждениях. Вроде как один добрый механик — француз по фамилии Навье — высчитывал, высчитывал и открыл, что сила семнадцати ласточек равна одной лошадиной силе.
Зал расхохотался. Заикин улыбнулся и продолжил:
— Мы про это тоже много раз говорили. Не про ласточек, конечно, а про скорость. И я попробую ответить словами одного моего друга и учителя. Он человек башковитый, инженер-капитан флота и на каком хочешь языке говорит. А уж авиатор и вовсе замечательный... Так он так говорил, дай Бог памяти... — Заикин поднял глаза в высоченный лепной потолок, напрягся и сказал: — «В действительности же нам совершенно невозможно предсказать, какова будет скорость аэроплана через столетие. Без всякого сомнения, снаряды того времени будут очень отличаться от теперешних. Наш грубый двигатель уступит место турбине...»
Сидевший в первом ряду франтик восхищенно подтолкнул солидного пожилого профессора и тихонько шепнул ему на ухо:
— Видал? От это человек! От это я понимаю!
А Заикин снова посмотрел на потолок и, не смущаясь, сам себя спросил:
— Как же дальше-то?.. А, вспомнил! «Кто знает, может быть, и мотор, и винт будут упразднены, может быть, станут прибегать к непосредственному действию вспышек горючего вещества для давления на воздух
