одной гимнастерке, без ремня, волосы слиплись от пота.
Наталья брала наколотые полешки и грузила на вытянутые обрубки рук Ивана Никаноровича. Иван Никанорович задирал голову вверх, чтобы побольше уместилось, и лихо покрикивал:
— Грузи, грузи, Наталья! Ложи наверх вон то, сучковатое!
Наталья клала наверх, к самому подбородку Ивана Никаноровича «вон то, сучковатое», и Иван Никанорович, гордый своей полезностью, волок дрова в дом.
А Кацуба все рубил и рубил без остановки...
Наталья смотрела ему в спину. Потом сказала:
— В Ленинград уже можно без пропусков ехать...
Кацуба так и замер с топором над головой.
— Откуда ты знаешь? — спросил он, тупо разглядывая полено на чурбаке.
— Знаю. И люди уже возвращаются.
Кацуба шумно выдохнул и изо всей силы хрястнул топором по полену. Полено разлетелось на две половинки, и топор застрял в чурбаке.
Вышел из дома Иван Никанорович. Кацуба силился выдернуть застрявший топор.
А потом поднял топор вместе с чурбаком над головой и со страшной силой ударил обухом о землю. И развалил чурбак пополам. Повернулся к Наталье и сказал:
— Ты со мной в Феодосию поедешь. В Крым... — Но это показалось ему недостаточно убедительным, и он добавил: — Там море теплее вашего...
И снова стал колоть дрова.
Иван Никанорович сделал вид, что ничего не слышал, и прямо с крыльца крикнул Наталье:
— А ну, давай грузи. Грузи, грузи, Наташка! Ты не гляди на мене! Не гляди! Я ужасть какой здоровый! Иногда даже стыдно!
Начало мая в Средней Азии — самое лучшее время года. Еще не наступила сухая, изнуряющая жара; бурая, горячая пыль еще не успела изменить нежнейшие оттенки недавно родившейся зелени; ошеломляюще цветет урюк, и вечерами воздух прозрачен и чист...
У раздаточного окна опустевшей столовой Кацуба получал так называемый «стартовый» завтрак для летающих сегодня курсантов.
У столовой стоял «газик» — маялся его водитель. Он заглянул в столовую и крикнул:
— Скоро, товарищ старшина?
Кацуба считал белые буханки и поэтому не ответил водителю, а только кивнул головой.
Двое курсантов в белых куртках кухонного наряда помогали Кацубе. Отставляли в сторону термосы, картонные коробки со сгущенкой, складывали в плетеную корзину буханки.
— Восемнадцать... — удивленно сказал Кацуба.
— Правильно, — ответил ему от окошка хлеборез — мордатый парень с продувной физиономией. В руке он держал огромный сверкающий нож и лениво-нагловато поглядывал на Кацубу.
— А нужно девятнадцать. У меня по рапортичке летают пятьдесят семь человек. А восемнадцать буханок — это только на пятьдесят четыре... — обеспокоенно сказал Кацуба, заглядывая в рапортичку.
— Ну, старшина... — покровительственно улыбаясь, негромко сказал хлеборез, — шо, нельзя восемнадцать разделить на пятьдесят семь? Комиссия какая-то приехала из округа. Мне же ее еще кормить нужно. Иисус Христос пятью хлебами десять тысяч накормил... — Он доверчиво придвинул к Кацубе свою разъевшуюся физиономию.
И в ту же секунду Кацуба молниеносно сгреб его за горло и одной рукой чуть не до половины вытащил этого здоровенного парня из окна хлеборезки.
— Это хорошо, что ты помнишь Священное Писание, — тихо и ласково сказал ему Кацуба. — Там еще одна прибауточка была: «не укради...» Не помнишь, сука?
Хлеборез стал синеть и закатывать глаза. Нож выпал из его руки.
Кацуба отшвырнул его в глубь хлеборезки и так же тихо сказал:
— Девятнадцатую!
И на прилавок раздаточного окна откуда-то снизу вылезла девятнадцатая буханка.
— О, — удовлетворенно сказал Кацуба, — это уже другой разговор.
На КП учебного аэродрома стоял генерал Лежнев в шлемофоне и кожаной куртке. Только что отлетал и теперь покуривал в окружении нескольких офицеров. Тут же стоял и капитан Хижняк.
Офицеры держались с Лежневым свободно, но почтительно.
Садился самолет. Руководитель полетов, подполковник с повязкой на рукаве, что-то говорил в микрофон, не сводя глаз с самолета. И когда самолет приземлился, сказал облегченно:
— Хорошо... Заруливайте на стоянку. Все. — И отложил микрофон в сторону.
— Твой? — спросил генерал у Хижняка и показал на самолет, подруливающий к стоянке.
Хижняк полистал блокнот и посмотрел на часы.
— Мой, — уверенно ответил он.
— Что, мужики? — обратился генерал ко всем остальным. — Лучшая эскадрилья на сегодняшний день! По всем параметрам. Надо бы отметить...
— С тебя причитается, Хижняк! — сказал руководитель полетов.
— Слушаюсь, товарищ подполковник.
— Не, братцы! Это вы меня не так поняли, — протянул генерал. — Это с нас ему причитается... — Он повернулся к Хижняку: — Ну, что тебе — отпуск или звание? Или вольный казак, или майор с двумя просветами?
Хижняк поскреб в затылке:
— А туда, на запад, нельзя?
— Туда уже поздно. Там без тебя обошлись, — сказал генерал. — Ты не торгуйся. Выбирай...
Хижняк поднял хитроватые глаза к небу, что-то вычислил и сказал:
— А нельзя ли так, товарищ генерал? У меня сейчас средняя успеваемость по эскадрилье четыре и три десятых... К выпуску я доведу ее до четырех и пяти. А тогда и отпуск, и майора. Так можно?
— Ну, нахал! — поразился генерал, и все опять захохотали. — Черт с тобой! Нам еще лето предстоит, будь здоров... Вот-вот пополнение весеннего призыва придет. Я посмотрю, как вы Лазаря запоете!..
— А мы на них старшину Кацубу! — сказал кто-то, и всем опять стало весело.
— Это еще неизвестно... — задумчиво сказал генерал. — Я уж так... своей властью его здесь придерживаю.
Припылил на аэродром «газик» со «стартовым» завтраком. Из кабины вылез старшина Кацуба, надел белую куртку поверх гимнастерки и приказал двум курсантам в кузове:
— Ну-ка, давайте... Осторожнее с термосами. Какао не расплещите.
— «Стартовый» завтрак привезли! — завопил кто-то из отдыхающих, и курсанты бросились к «газику».
— Отставить! — рявкнул Кацуба, и все замерли. Он неторопливо прошел на КП, стал по стойке «смирно».
— Товарищ генерал-майор! Разрешите обратиться к руководителю полетов подполковнику Степанову?
— Обращайтесь.
— Товарищ подполковник! Разрешите выдавать дополнительный «стартовый» завтрак?
— Выдавайте.
— Слушаюсь!
Кацуба повернулся и зашагал обратно к «газику».
Потом курсанты, рассевшись кучками, уминали баранью колбасу, макали куски белого хлеба в сгущенку и запивали какао.
Отдыхали все — и самолеты, и люди.
Старшина Кацуба сидел в сторонке, покуривал в рукав. Наблюдал, как двое из кухонного наряда мыли термосы из-под какао.
Никольский, Менджеридзе, Чеботарь и еще какой-то курсант долизывали сгущенку, о чем-то
