служба безопасности оказывалась лишней. Так что совсем не все поддаются стокгольмскому синдрому.
Но есть и опыт концлагерей, гигантская библиотека знаний и психологических экспериментов, которые вели фашисты. Там не только доктор Менгеле работал, там работали блестящие психологи, которые занимались сломом человека. И вывезли все наработки в Соединенные Штаты, на Запад. Не только сведения по ракетам или атомным реакторам, по биологии, по всякого рода запрещенным экспериментам над людьми, но и данные по психологии.
Еще раньше начинал психологические исследования Курт Левин — один из величайших психологов XX века, создатель топологической теории личности. Так вот, стало ясно, что человек, отказавшийся от смысла, от первородства, от своей тяги к идеальному, ломается тут же. И любой это знает. Даже уголовники: «У этого дух есть! А этот просто сильный. Он сломается». Сила духа определяет все. Но сила духа определяется смыслами. Логосом. Нет его — нет ничего.
Курт Левин создавал психологическую топологическую теорию (с ним работали, между прочим, и психологи Советского Союза, приезжавшие учиться у него в 20-е годы, перед нацизмом), а Виктор Франкл, побывавший в фашистских лагерях, написал книгу «Человек в поисках смысла» и занимался логопсихологией. Психологией логоса. И он очень точно понял, что важно именно держаться за смысл, держаться до конца, не потерять Идеальное даже в самых страшных условиях. Тогда можно выжить. Тогда можно выдержать. Тогда можно преобразовать себя и выйти из самых тяжелых положений.
Сейчас просчитано почти все. Кто-то начнет истерически дергаться — скажут: «Зверь из бездны вылез». Будет сидеть пассивно — скажут: «Можно и дальше давить». И будут давить. То, что произошло в нашей стране с образованием, — это часть давления, оказываемого на человека. И это давление будет нарастать.
Единственное, что здесь не просчитано, — это то, что у человека хватит ума и любви для того, чтобы самого себя преобразовать и рядом с собой преобразовать сначала микросоциальную сферу, потом макросоциальную. Вот это не просчитано. Потому что это — подвиг. Это почти чудо. Это невозможно. Это то, что требует гигантской работы над собой. Но без такой работы состоявшееся падение, состоявшаяся инволюция, состоявшийся регресс станут необратимой смертью страны. Невозможно без этого ничего сделать.
Никакая ностальгия: «Ах, как у нас много отняли социальных возможностей!» — сама по себе ничего не сделает. Сделать это можно только в том случае, если загорится огонь. Огонь страстного переживания, огонь страстной любви.
Одиссей хотел вернуться на Итаку. Будем считать, что Советский Союз — это Итака. Но посмотрите, что прошел Одиссей на своем пути. Почитайте внимательнее «Одиссею». И вы поймете, что это мистерия возвращения. Что все ее образы не случайны.
Еврейский народ тысячи лет повторял: «До встречи в Иерусалиме!» — и сегодня он находится в нем. Он не позволил себя сломать, он не отдал веру.
Мне много раз возражали по этому поводу: «Плевать на эту веру, на все остальное. Главное — сохранить материальные возможности». Материальные возможности надо, конечно же, сохранять, но когда армянский народ боролся за свою религию, он понимал, что рядом с ним находятся народы, которые могут его уничтожить просто на раз. Был бы он народом, если бы отдал свою религию?
Здесь же отдали ценности семидесяти лет. Отдали их с легкостью, за материальные приобретения. Если люди не сумеют вернуть себе те ценности, значит, то, что с нами произошло, необратимо. Но просто так эти ценности не вернуть. Дескать: «Мы их отдали, а теперь вернем». Повторяю снова: поломанную чашку можно склеить, поломанную шпагу можно сварить, но это неполноценные предметы. Если люди поняли, что они должны вернуться, они, как говорится в фольклоре, стопчут сто пар железных сапог. Они вернутся так, как возвращался Одиссей, который хотел, хотел назад.
Однажды я приехал домой в очень усталом состоянии и включил перед сном телевизор, чтобы как-то успокоить нервную систему. Шел полудетский фильм под названием «Одиссей». Меня привлекло то, что вроде все снято как сказка и вроде все не слишком серьезно и частично гламурно, но есть внутри какой-то художественный нерв. «Нет, — думаю, — я досмотрю». Еще не понимаю, что это. И вот Одиссей добирается до Итаки. Он берет хлеб и говорит: «Это МОЙ хлеб. Запах МОЕГО хлеба». Берет вино и говорит: «Это МОЕ вино». Трогает землю, говорит: «Это МОЯ земля».
Дальше он встречается с женихами своей жены, и женихи оправдываются: «Ну, что здесь такого особенного? Ну да, мы чуть-чуть поворовали, сожрали твоих быков… Но мы же не нарушили твоих прав! Ты же считался умершим, а если ты умер, то царица должна получить нового мужа. Что мы такое особенное нарушили?» Одиссей им говорит: «Вы посягнули на МОЙ хлеб, на МОЕ вино, на МОЮ землю». После чего натягивает тетиву, и начинается страшная бойня.
Мне захотелось досмотреть до титров. Читаю: «Продюсер — Френсис Коппола». И я понимаю, о чем речь. Понимаю природу пристального внимания Копполы к Сицилии, вообще к людям, которые знают, что такое «МОЙ хлеб». Есенин писал:
Между прочим, для православного человека сказать «не надо рая» — это очень серьезно. Еще надо объяснить, что такое тогда «родина моя». Маяковский называл ее «весной человечества». Священный, высший смысл собственной Родины, любовь к ней и понимание, что произошло что-то катастрофическое, — вот что способно преобразовать человека. Но легкой ценой это не получается. Халявы не получается.
Что необходимо?
Во-первых, глубина чувства и страсти.
Во-вторых, глубина ума.
И, в-третьих, соединение того и другого в процессе взятия барьера сложности. И если раньше сложность могла быть уделом пяти процентов людей и это было нормально, то теперь так не будет. Если раньше в спокойной, стационарной, некатастрофической ситуации человек мог, сколько хотел, читать Пикуля или «Золотого теленка», работать у станка и быть нормальным, хорошим гражданином своей Родины (и встреться мы с ним на полях сражений — еще неизвестно, кто бы лучше воевал), то сейчас этот человек, отдавший первородство, оказавшийся в зоне катастрофы, не может «на халяву» вернуть себе Родину. Ему придется идти в сложность, бывшую ранее уделом людей, ради которых он пек хлеб, выплавлял металл и т. д. Тех людей, которые его предали. Ему придется сейчас создавать новый субъект из себя. Из субстанции. Он из нее должен вынуть эти возможности. Если он их не вынет, тогда конец. Тогда страны не будет.
Итак, речь идет о достаточно сложных вещах, с которыми действительно надо работать, разбираться. И здесь возникает вопрос о революции.
Революция — это борьба классов и других крупнейших социальных полноценных субъектов в условиях восходящего исторического процесса. Ее эталон — Великая Французская революция. Почему это полноценная революция? Потому что в недрах предыдущего уклада, в условиях прогрессивного движения (стимулированного в том числе и тем, что французское национальное государство хотело бороться с другими государствами), в условиях восходящего процесса буржуазия уже сформировала полноценный уклад. И когда предыдущий феодальный уклад стал отмирать, буржуазия вышла и небольшим, хотя и страшным, усилием — кровавым и безумным, но все-таки относительно небольшим — сместила феодальный класс, завоевала новые позиции, дала народу новые идеалы (как это и полагается делать «классу для других», а не «классу для себя»), оформила новый порядок вещей. Народ получил то, от чего отказаться уже не хотел (например, землю, Наполеоновский кодекс), поэтому дверь к реставрации была закрыта. И началась новая фаза исторического процесса.
В России все было не так. Великая Октябрьская социалистическая революция в этом смысле не есть революция. Она есть катастрофа. Когда все политические силы, которые были более или менее оформлены (та же буржуазия), попробовали удержать власть после ее падения, вызванного отречением царя, стало
