Дальше начинает распадаться труд. Если вы перестаете быть личностью, если вы не можете восходить, то есть менять себя, то вы не держите и внутренней структуры. Значит, ступень № 10 — это распадение деятельности.
Дальше возникает полное творческое бесплодие. Если вы не можете осуществлять деятельность, не можете выходить за рамки, то вы бесплодны.
Как только у вас возникает бесплодие, то у вас появляются два качества: вялость и зависть к тем, кто не бесплоден, агрессия по отношению к ним. Такой маниакально-депрессивный синдром. То с бесом этой зависти и ярости, то в апатии, то снова с бесом, то снова в апатии. Начинает работать маятник, уничтожающий не только личность, но и индивидуальность (ступень № 11).
Дальше — неспособность даже впитать чужое, потому что уже уничтожена индивидуальность. Тогда что остается? Остается боль от того, что оно чужое, и полная неадекватность. Человек не способен погрузиться даже в чужое содержание. Не только создавать свое, но и погрузиться в чужое…
Что тогда он делает? Он начинаете воровать слова (ступень № 12). И уже нет ни одного произнесенного слова, которое не было бы украдено, без всякого отношения к их содержанию. «Дурно пахнут мертвые слова».[22]
После того, как это происходит, процесс идет по нарастающей. Слова превращаются в симулякры, деятельность отрывается от слов, нет никакого желания что-то реализо-вывать, только играть с летящими предметами. Обнуляется всякое стратегическое содержание вообще. А какое у вас стратегическое содержание, если нет слов, если слова стали симулякрами?
Логоса нет — нет стратегического содержания.
Нет стратегического содержания сегодня — завтра и на следующем этапе исчезает содержание вообще.
Исчезает содержание вообще — возникают только формы. Теряется матрица, то есть компетентность. Вас спрашивают о чем-то, а у вас нет суждения, потому что вы не можете обратиться даже к простому содержанию, а тем более к стратегическому.
Теряя компетентность, вы на следующем этапе теряете факты. Если сегодня нельзя высказать никакого отношения к историческому процессу…
«Вы, извините, господин Кургинян, все марксистскими своими какими-то теориями оперируете. Ерунда полная…» Я мог бы сказать по этому поводу много резких слов, но я говорю предельно вежливо: «Будьте добры, пожалуйста, на вашем языке, в вашей понятийной сетке, сформулируйте, что, по-вашему, является основными противоречиями XXI века, будьте добры». Оппонент блеет. Он не может ни использовать своего языка, потому что у него его нет, ни на этом языке сформулировать что-то по поводу противоречий, потому что они его не колышут. И он не имеет к ним хода, потому что он лишен не только метафизики, не только идеального и так далее, — он вообще уже содержания лишен.
Ну, а дальше оппоненты начинают говорить о том, что китайцы в среднем получают 7 долларов!
При этом они постоянно хотят завязывать какие бои? Они хотят завязывать бои на таких направлениях, при которых ты будешь все время доказывать, что Волга впадает в Каспийское море. Скажут какую-нибудь глупость и начинают спорить по поводу глупости… Включаться в такой спор нельзя. Все, что можно, это пройти мимо их глупости и продвигать свое стратегическое содержание.
Они не могут отвлечь глупостями — они начинают отвлекать хамством.
Они не могут отвлечь хамством — они пытаются переходить к простым физическим действиям. К чему угодно. Потому что полное фиаско. Полный распад. Нет элементарной адекватности.
Не можешь ориентироваться в мире, не можешь сам в нем плыть — что ты делаешь? Ты к кому- нибудь цепляешься. Ты хватаешь кого-нибудь за фалды, и начинаешь плыть за ним, и говорить: «Тащи меня куда-нибудь».
То есть ты превращаешься из человека, способного идти своим путем, в клиента. Но тому, чьим клиентом ты становишься, от тебя рано или поздно что-то становится нужно, да? А ты уже не можешь ему этого дать. Что ты ему можешь дать? Ты его можешь только развлекать. Можешь быть гувернанткой, холуем, лакейчиком, официантиком. Ты ему стратегически-то не нужен.
Чем меньше ты ему нужен и чем больше ты отодвигаешься на периферию этой нужности при полном собственном ужасе от того, что ты не можешь существовать сам по себе, тем больше ты боишься.
Нужность падает, самостоятельность падает. И падение нужности, и падение самостоятельности лавинообразно наращивает страх. Возникает страх. Он нарастает. Ты перестаешь уважать себя и погружаешься в пучину этого страха.
Нет опоры в себе. Нет опоры в друзьях. Нет опоры в собственной компетенции. Есть только страх оказаться не нужным никому и цепляние за что-то, что тебя делает нужным.
Идет распад деятельности. Ты не можешь нормально взаимодействовать с другими. Не можешь с ними взаимодействовать — значит, тебе нужны патологические формы взаимодействия: не могу спорить — буду врать, оскорблять, отвлекать на частности.
Ты превращаешься стихийно в источник сплошной провокации, потому что это единственное, что ты можешь порождать по отношению к другому.
Холуйство по отношению к одним и провокативность по отношению к другим.
Фиаско провокативности, потому что распад деятельности не позволяет осуществить даже крупную провокацию, — порождает корчи, коллапс. И тогда рано или поздно возникает необходимость каких-то «костылей» — оккупационных армий или фальсификаций.
Когда я впервые принял предложение участвовать в программе «Суд времени» на Пятом канале федерального телевидения, мне все говорили: «Да вы ведете себя как дурак. Вы что, не понимаете, что они там будут устраивать? Вы не понимаете, какие голосования устроят? Вы не понимаете, что эти люди могут с вами сделать?»
Я отвечал на это, что, во-первых, это все, конечно, правда. А во-вторых, это синдром, комплекс неполноценности — наделение противника абсолютным могуществом и статусом машины, безупречно осуществляющей игры с огромными ресурсами, а себя — статусом муравья. «Небоскребы, небоскребы… А я маленький такой…»
Вот этот комплекс и есть сломленность духа. Поэтому нужно абсолютно трезво пытаться играть в безнадежных или почти безнадежных ситуациях, превращая их из безнадежных в нормальные.
Я угадал тогда несколько вещей.
Первая вещь, которая была угадана, — что люди, которые мне предлагают участие в этой программе, — приличные, нормальные люди. У них есть свой нормальный телевизионный интерес. И в рамках этого телевизионного интереса они подличать не будут.
Второе — что, конечно, если им прикажут, они сделают все, что им прикажут: они подневольные люди. Но приказывать им не будут, потому что наверху заняты не какими-то идеологическими спорами, а вещами намного более серьезными. Внимание отвлечено. Субъект находится в состоянии внутреннего противоречия, которое парализует его деятельность…
Ставка на это внутреннее противоречие, парализующее его деятельность, на внутреннюю деградацию либерального субъекта, с которым надо играть игру, и на нормальную приличность тех, с кем ты работаешь, — вот три ставки, которые я сделал, начиная «Суд времени».
Я понимал при этом, что на выигрыш у меня есть 5%, а 95 — на проигрыш. Но я также знал, что если мне даны эти 5% и у меня есть своя метафизика, то есть свое представление о долге перед Идеальным, свое представление о миссии, то я играть буду и буду выигрывать, потому что у меня это есть, а у них этого нет.
Ровно то же самое происходило в «Историческом процессе». Но после «Суда времени» тем, для кого этот суд стал событием, и мне, и стране, и миру, и простым людям, и элитам — нужен был правдивый ответ на один-единственный вопрос: вот эти телевизионные 44 победы, эти проценты голосования — это всего лишь телевизионный процесс, при котором какие-то узкие группы активно нажимают на кнопки, или это подлинный процесс?
Я-то прекрасно понимал, что он подлинный, потому что даже своим ближайшим сподвижникам запрещал какие бы то ни было манипуляции с телевизионными голосованиями за рамками того, что было позволено правилами тогдашней игры. Потому что эти правила игры менялись. Например, когда возникала фантазия, что Кургинян выигрывает потому, что голосующие за него пожилые женщины и мужчины много
