приемник и слушает «Последние известия».
Колхозники ложатся спать рано. Еще нет и одиннадцати. Один за другим, как по команде, слепнут дома. За окнами глухая, с непроглядным, низким осенним небом ночь. Ветер раскачивает на столбах электрические фонари. Тускло-желтые пятна света всю ночь до утра ползают по маслянистой жирной грязи.
Прослушав «Последние известия», Иван выключает приемник и ложится спать. И через минуту густой с переливами храп, словно грохот телеги, раскатывается по тесной избе Луковых. Он не дает уснуть Анастасу, мешает думать. А думы – то до нелепости странные, то ясные и мудрые – всю ночь беспокоят Анастаса. Внезапно его озаряет яркий свет: всплывают милые сердцу картины детства и удалой юности. И вдруг свет погаснет, и откуда-то из темноты выползает гнетущая мысль: «А жизнь-то прожита. А чего ты добился, Анастас? Ничего». Была семья и не стало ее. Была Степанида, добрая, безропотная жена. Она тайком от него со слезами на глазах просила у Бога смерти мужа. И не потому, что она не любила его, нет. Степанида очень любила Анастаса, страдала и мучилась сознанием того, что будет с ее душевнобольным мужем, когда она умрет. Кому он такой нужен? На сына Степанида не надеялась. Она и любила Андрея, и презирала за то, что он унаследовал ее, а не отцовский характер. Его мягкость и покорность пугали Степаниду.
Предчувствие матери подтвердилось. Сын бросил отца. Отца из жалости подобрали чужие люди. Боль и обида породили в Анастасе злобу к собственному сыну и великую благодарность к соседям Луковым.
«И с какой стати им было связываться со мной, больным стариком?» – спрашивал себя Анастас.
Живя рядом, крыша в крышу, он ни разу не сказал Луковым теплого слова; больше того – из-за какого- то непонятного теперь самолюбия презирал их. Ивана он считал дубоголовым ленивым мужиком, Настю – вздорной брехливой бабой. «И вот поди же, приютили как родного, без упрека, без косого взгляда. За что? Совсем ни за что», – думал и удивлялся Анастас. Правда, иногда брюзжит и ругается Настасья, но ведь ругань-то идет не от сердца, а от несносного характера. Ругает она всех: и колхоз, и председателя, и зоотехника, мужа, дочерей и заодно Анастаса. Работает много и жадно. Улыбается редко. Зато улыбка, мягкая и лучистая, неузнаваемо преображает ее некрасивое лицо.
Глубокое чувство уважения к людям переполняет Анастаса. Он думает и о том, чем может быть полезен колхозу, который не бросил его на произвол судьбы и назначил пожизненную пенсию. И не случайно в голове старика родилась мысль о рыбоводстве, которую так и не понял бестолковый Иван Луков.
Анастасова думка не была новой. Она была подсказана ему еще отцом – скуповатым расчетливым крестьянином. Анастас тщательно скрывал ее от всех, боялся, как бы кто другой не перехватил. Расстаться Анастасу с этой мечтой было так же тяжело, как трудно было расставаться с собственной землей. Это была жадность глупая, непонятная, свойственная крестьянину-единоличнику.
Анастасу стало стыдно, словно его, старика, поймали за руку, уличили в подлости, в мелком мошенничестве. Зачем он скрывал? От кого он скрывал? От людей, которые в трудный час подали ему руку помощи.
Теперь старик думал о том, как он станет на ноги, придет к председателю и выложит свою сокровенную мечту. И если председатель откажет, Анастас все равно будет бороться за нее. Как? Это уже не имело значения. Важно то, что теперь мечта дойдет до народа и народ подхватит ее. Так думал Анастас, и думал долго, упорно, пока не начинало ломить голову.
Под утро старик забывался коротким чутким сном.
Выздоровление подвигалось медленно и затянулось до глубокой осени.
В то утро день начался, как и все предыдущие, с завтрака. Но в поведении Анастаса было что-то новое и странное. Он бодро встал, наскоро умылся и в ожидании завтрака суетливо расхаживал, нервно потирая руки. Когда сели за стол, Анастас с жадностью набросился на подогретый вчерашний суп и хлебал его, обжигаясь.
– Куда это ты, дед, торопишься? – ехидно спросила Настя.
– Дела, Настенька, дела, – серьезно ответил Анастас.
Настя, решив, что голова старика опять начала сдавать, горько усмехнулась:
– Какие же это у тебя дела завелись?
– Многие и разные, Настенька. Первым-наперво надо Степаниде могилку поправить. Ты бы мне, Иван Нилыч, топорик подобрал.
Иван пристально посмотрел в глаза Анастасу и кивнул головой:
– Подберу.
– Я тебе подберу! – закричала Настя. – Не видишь разве, что старик опять не в своей тарелке.
Анастас посмотрел на Настю и низко опустил голову:
– Это вы совсем зря и напрасно, Анастасия Павловна. – И опять обратился к Ивану: – А топорик-то мне подбери, Нилыч.
Переубедить Настю в чем-либо было невозможно. Болезненно самолюбивая, она не терпела возражений. Иван в таких случаях во всем с ней соглашался, а делал так, как ему надо было. Если Настя доказывала, что сперва надо починить забор, а потом крышу, муж охотно кивал головой, а сам брал лестницу и взбирался на крышу – штопать дыры. А Настя кричала на всю деревню и грозила кулаком:
– Скатись, черт, скатись! Переломай себе ребра. Ты думаешь – в больницу повезу? И не думай, и не мечтай!
Настя видела, что Анастас «в своей тарелке», а все-таки решила настоять на своем и принялась горячо доказывать, что после болезни необходим покой и здоровый отдых. Но Анастас на все доводы Насти отвечал невозмутимым молчанием. И Настя прибегла к последней угрозе:
– Иди, иди. Но если опять свалишься, пальцем не пошевелю! – и для убедительности постучала по столу кулаком.
Дул упругий октябрьский ветер, срывая с деревьев блекло-желтые последние листья, сгоняя жидкие белесые облака в грязно-серые кучи. Временами проглядывало солнце, и по бурым промокшим полям шныряли густые тени. Но ветер быстро, словно брезентом, затягивал небо тучами, и опять моросил дождь.
