Брёндстед, сложились задолго до эпохи викингов и сами по себе не могут объяснить начавшегося движения.
Более аргументирована позиция Арбмана, который проследил нарастающий прогресс материального производства во второй половине I тыс. н. э. и обратил внимание на становление характерного для Скандинавии комплексного хозяйства [272, с. 47]; по мере повышения продуктивности северных «ферм» (на которых использовался и труд рабов) появилась возможность высвобождения части населения из сферы сельского хозяйства, реализованная в северной торговле и походах дружин викингов. Однако Арбман преувеличивал естественность, органичность этого процесса. Движение викингов, согласно его концепции, не связано ни с внутренними противоречиями, ни с социальными изменениями в скандинавском обществе. «Основными естественными ресурсами походов викингов, — писал он, — были их искусство в мореплавании и уверенность в своих судах» [272, с. 49]. Подобная идеализация общественного развития Скандинавии вряд ли правомерна. И «возрастающее процветание», и появление парусных судов на Севере засвидетельствованы археологическими материалами для значительно более раннего времени, однако сложение этих условий отделено от начала походов викингов почти двухсотлетним периодом, в течение которого либо уверенность норманнов в своих судах была недостаточной, либо не было иных, социальных условий для начала их экспансии. Арбман раскрыл лишь определённые материально-технические предпосылки походов викингов, не исследуя общественных отношений, в которых эти предпосылки складывались и затем реализовывались.
С позиций марксистской историографии эпоха викингов как отдельный исторический период долгое время не рассматривалась. Соответствующие обзоры включались в состав более общих работ по скандинавскому средневековью. Лишь в конце 1970-х годов появилась книга польского археолога Л.Лециевича, специально посвящённая эпохе викингов. Норманнская экспансия и связанные с нею изменения экономики и социальной структуры Скандинавии рассматриваются здесь как часть широкого процесса феодализации, урбанизации, государствообразования, охватившего barbaricum от Норвежского моря до Каспийского. Политическая экспансия — черта многих образующихся раннефеодальных государств, но в Скандинавии она срослась с народными миграциями; их причину Лециевич видит в слиянии процесса демографического роста с первыми опытами организации общества на новой, классовой основе [348, с. 185–186].
Это объяснение, с одной стороны, даёт возможность рассматривать процессы, разворачивающиеся в Скандинавии эпохи викингов в более широком историческом контексте, показывает их закономерный характер. Но с другой стороны, оно преувеличивает некоторые особенности экономического развития северных стран. Нет оснований для вывода о хозяйственном кризисе накануне эпохи викингов; но даже если бы он и был, Скандинавия и в это, и в позднейшее время располагала значительными ресурсами для внутренней колонизации, реализованными столетия спустя после эпохи викингов, в XII–XIV вв. [47, с. 51; 89, с. 47]. Демографический рост в Скандинавии второй половины I тыс. н. э. сам по себе не вызывал катастрофических последствий, вынуждавших к движению (что отмечал в своё время Арбман).
В то же время политическое развитие скандинавских стран от варварских племенных союзов до средневековых государств прошло несколько этапов и длилось несколько столетий. Определённые «предгосударственные традиции», связанные с легендарной династией Инглингов, уходят корнями в VI в. Очевидно, в этом развитии происходили какие-то радикальные изменения, и их суть, определившая историческую специфику эпохи викингов именно IX — первой половины XI столетий, остаётся нераскрытой.
Между тем именно «движение викингов», по-видимому, определило в конечном счёте те особенности общественного строя средневековой Скандинавии, которые смущают умы исследователей. Даже такому авторитетному учёному, как А.Я.Гуревич, феодальное общество — со свободным крестьянством, народным ополчением, вечевыми сходками-тингами — кажется то особым, специфически северным вариантом феодализма [47, с. 150–200], то «дофеодальным» обществом [53, с. 15], Другого советского медиевиста С.Д.Ковалевского анализ скандинавских источников приводит к парадоксальному выводу: «…общественные отношения в Швеции к середине XIV в. находились примерно на той же стадии развития, как во Франкском государстве до времени Карла Великого…» [89, с. 266], — а пятьдесят лет спустя Швеция приходит к позднесредневековой сословной монархии [194, с. 114–119], словно одним прыжком преодолев полутысячелетнее отставание! [238, с. 141–143].
Специфика скандинавского феодализма не может быть раскрыта без изучения условий его генезиса. Очевидно, именно в эпохе викингов следует искать признаки оформления общественных институтов, наложивших особый отпечаток на дальнейшее развитие Скандинавии. Внешняя экспансия была лишь одной из форм проявления более глубоких, внутрискандинавских социальных процессов.
II. Викинги в Скандинавии
Это с Сигурдом мы
На деревьях моря
Ветер попутный
И нам, и смерти
Волны встают
Выше бортов
Ныряют ладьи
Кто нас окликнул?
1. Европейский север во второй половине I тыс. н. э
В первой половине I тыс. н. э. Скандинавия была периферийной областью мира германских культур римского времени, уходящих корнями в середину I тыс. до н. э., к ясторфской культуре Северной Германии и Дании [409, с. 21]. На протяжении тысячи лет в недрах этого мира шло постепенное и неуклонное формирование германской этнической общности, северную ветвь которой составили скандинавы.
Основой хозяйства было пашенное земледелие и скотоводство. Население сосредоточивалось в наиболее благоприятных ландшафтах Южной и Средней Швеции (Вестеръётланд, Эстеръётланд, Упланд), юго-западной Норвегии, побережья Ютландии, осваивало датские острова, а также Эланд и Готланд на Балтике.
В середине I тыс. н. э., после некоторых колебаний в заселенности, связанных с миграциями II–IV вв., и возможно, объясняющихся кризисом интенсивного земледельчески-скотоводческого хозяйства [320, с. 380–432; 246, с. 79–91], меняется система расселения [300, с. 47–55; 378, с. 61–66; 361, с. 43–47; 400, с. 10; 363, с. 213–214; 45, с. 231].
Прежние деревни, многодворные поселения первых веков нашей эры сменяют обособленные большие дворы хуторского типа. Складывается экономика этих хозяйств, с населением около 50-100 человек, ставшая характерной затем для Севера на протяжении ряда столетий: большой удельный вес скотоводства (стойловое содержание скота — зимой, выпас на горных и луговых пастбищах — летом); единообразная структура посевных культур (устойчивое преобладание ячменя, постепенное распространение ржи и пшеницы, отсутствие проса — обычного для хозяйств Средней Европы); аграрная деятельность со значительным дополнением охотой, рыболовством, морским промыслом, добычей и обработкой металла, соли [376, с. 16; 323, с. 157; 396, с. 14–16; 395; 272, с. 29; 300, с. 283–285].
