пораженных его отвагой.
На другой день он немедля пустился в обратный путь. Между тем римский консул с целью надежнее охранить вход в гавань снарядил ночью десять быстрейших кораблей, сам стал у гавани и наблюдал за происходящим; тут же было и все войско. По обеим сторонам от входа в гавань корабли подошли возможно ближе к лагунам и с поднятыми веслами выжидали момента, когда карфагенский корабль будет выходить, чтобы напасть на него и захватить.
Родосец вышел в море на глазах у всех и до того изумил неприятелей дерзостью и быстротою, что не только вышел невредимым со своим кораблем и командою и миновал неприятельские суда, остававшиеся как бы в оцепенении, но, отойдя на небольшое расстояние вперед, остановился и вызывающе поднял весло. При быстроте его гребли никто не дерзнул выйти против него в море, и Ганнибал с единственным кораблем ушел, к стыду всего неприятельского флота. Так как он повторял то же самое многократно и впоследствии, то оказал карфагенянам большую услугу: их он извещал обо всех нуждах осаждаемых, ободрял, а римлян повергал своей смелостью в смущение».
И все же римляне с присущим этому народу упорством не оставляли надежды изловить наглеца.
«Они попытались было запереть устье гавани плотиною. Но на очень многих пунктах попытки их при значительной глубине моря не вели ни к чему: все, что ни бросали они в море, не держалось в нем на месте, но при самом опускании в воду относилось в сторону и разбивалось на части волною и быстрым течением».
Наконец, в одном месте подводной плотины сел на мель карфагенский четырехпалубник, который по примеру Родосца выходил по ночам в море. Корабль, по словам Полибия, «сколочен был замечательно искусно».
Римляне захватили это судно и посадили на него отличную команду. Ночью, как обычно, в гавани Лилибея появился Родосец. На обратном пути он не придал значения тому, что вместе с ним гавань покидает карфагенский четырехпалубник, а когда увидел, что на нем отнюдь не пунийская команда, было уже поздно. «Корабельные воины, превосходившие карфагенян численностью и состоявшие из отборных граждан, взяли верх, и Ганнибал попал в плен. Овладев и этим прекрасно сколоченным кораблем, римляне приспособили его к битве и теперь положили конец смелым попыткам проникать в Лилибей».
Римский дух и армия Рима
Многие римляне, чтобы решить победу, добровольно выходили на единоборство; немало было и таких, которые шли на явную смерть, на войне ли за спасение прочих воинов, или в мирное время за безопасность отечества.
В отличие от карфагенян римляне комплектовали войско из своих граждан. Военная служба считалась почетной обязанностью. Причем эту обязанность мог исполнять не каждый: граждане, чей имущественный ценз был ниже 400 драхм, не имели возможности служить в пехоте или коннице – в крайнем случае, последних отправляли на презираемый легионерами флот. Кроме имущественного ценза, имелись ограничения по возрасту, физическим и нравственным качествам. Каждый гражданин до 46-летнего возраста был обязан совершить 10 походов в коннице или 20 – в пехоте. Никто не имел права занять государственную должность прежде, чем совершит 10 годичных походов.
Естественно, боеспособность римской армии была гораздо выше карфагенской. Сражались легионеры не за деньги, а за отечество, свои дома, жен, детей; мобилизация при возникновении опасности происходила мгновенно.
Дисциплина римской армии не шла ни в какое сравнение с карфагенской. Чтобы оценить степень повиновения долгу, послушаем рассказ Тита Ливия об ужаснейшем случае, получившем название «Манлиев правеж».
В 340 году до н. э., в консульство Тита Манлия Торквата (консул – высшее военное и гражданское должностное лицо Рима), Рим вел войну с латинами. Драться предстояло с племенем, родственным римлянам и по языку, и по обычаям, и по роду вооружений. Чтобы не было какой-нибудь ошибки, войску запретили сходиться с врагом вне строя.
Римские легионеры (Бронзовые статуи).
снаряжение легионера
Однажды в разведку с турмой всадников отправился сын консула – Тит Манлий. На свою беду, он столкнулся с дозором тускуланских всадников во главе с Гемином Месцием, «прославленным среди своих и знатностью, и подвигами». Короткая перебранка закончилась тем, что хвастливый Гемин вызвал на поединок Тита Манлия.
«Гнев ли подтолкнул храброго юношу, или боялся он покрыть себя позором, отказавшись от поединка, или же вела его неодолимая сила рока, только, забыв об отчей власти и консульском приказе, он очертя голову кинулся в схватку, не слишком заботясь о том, победит ли он или будет побежден. Когда остальные всадники, словно ожидая представления, подались в стороны, в образовавшемся пустом пространстве противники, наставив копья, пустили коней вскачь навстречу друг другу. Они столкнулись, и копье Манлия проскочило над шлемом врага, а копье Месция оцарапало шею лошади. Они развернули коней, Манлий первый изготовился для нового удара и сумел вонзить копье между ушей лошади; от боли конь встал на дыбы, начал изо всех сил трясти головой и сбросил всадника. Пока противник, опираясь на копье и щит, поднимался после грузного падения, Манлий вонзил ему копье в шею, и, выйдя через ребра, оно пригвоздило Месция к земле. Сняв вражеские доспехи, Манлий возвратился к своим и, окруженный радостным ликованием, поспешил в лагерь, а потом и в консульский шатер к отцу, не ведая своей грядущей участи: хвалу ли он заслужил или кару.
– Отец, – сказал он, – чтобы все видели во мне истинного твоего сына, я кладу к твоим ногам эти доспехи всадника, вызвавшего меня на поединок и сраженного мною.
Услышав эти слова, консул отвернулся от сына и приказал трубить общий сбор; когда воины собрались, он молвил:
– Раз уж ты, Тит Манлий, не почитая ни консульской власти, ни отчей, вопреки запрету, без приказа, сразился с врагом и тем в меру тебе доступного подорвал в войске послушание, на котором зиждилось доныне римское государство, а меня поставил перед выбором – забыть либо о государстве, либо о себе и своих близких, то пусть лучше мы будем наказаны за наш поступок, чем государство станет дорогой ценою искупать наши прегрешения. Послужим же юношеству уроком, печальным, зато поучительным, на будущее. Конечно, ты дорог мне как природный мой сын, дорога и эта твоя доблесть, даже обманутая пустым призраком чести; но коль скоро надо либо смертью твоей скрепить священную власть консулов на войне, либо навсегда подорвать ее, оставив тебя безнаказанным, то ты, если подлинно нашей ты крови, не откажешься, верно, понести кару и тем восстановить воинское послушание, павшее по твоей вине. Ступай, ликтор, привяжи его к столбу.
После столь жестокого приказа все замерли, словно топор был занесен у каждого над головою, и молчали скорее от ужаса, чем из самообладания. Но, когда из разрубленной шеи хлынула кровь, все стоявшие дотоле, как бы потеряв дар речи, словно очнулись от чар и дали вдруг волю жалости, слезам и проклятиям. Покрыв тело юноши добытыми им доспехами, его сожгли на сооруженном за валом костре и устроили похороны с такой торжественностью, какая только возможна в войске; а Манлиев правеж внушал ужас не только в те времена, но и для потомков остался мрачным примером суровости».
Существовала в римском военно-уголовном законодательстве еще одна жуткая традиция, именуемая децимацией. Суть ее состояла в наказании смертной казнью по жребию каждого десятого при коллективных преступлениях и в случае ненахождения виновного. Самый известный пример – децимация, проведенная Марком Крассом во время Спартаковской войны. Тогда два римских легиона были разбиты арьергардом Спартака; причем многие воины, спасаясь бегством, бросили личное оружие.
Плутарх пишет:
«Красс вновь вооружил разбитые части, но потребовал от них поручителей о том, что оружие свое они впредь будут беречь. Отобрав затем 500 человек – зачинщиков бегства – и разделив их на 50 десятков, он приказал предать смерти из каждого десятка по одному человеку – на кого укажет жребий. Так Красс возобновил бывшее в ходу у древних и с давних пор уже не применявшееся наказание воинов; этот вид казни сопряжен с позором и сопровождается жуткими и мрачными обрядами, совершающимися у всех на глазах».
