медляке» по вечерам под сладкоголосых «итальянцев».
А здесь – маленький уральский городок, где почти все всех знают, и обрыдшие до невозможного щщи наших с Вадимом предков, а также их коллег и товарищей.
А из достойных по возрастному цензу внимания баб – прокуренная до желтизны на пальцах и характерной хрипотцы в голосе блондинистая геологиня Марина да симпатичная топограф Леночка.
С сильным хохляцким уклоном.
Но на Леночку можно даже и не заглядываться, бесполезняк, в силу невероятной, учитывая Леночкину блядовитость, конкуренции со стороны старших товарищей.
Можно и по ушам ненароком схлопотать.
Запросто.
А Марина – да, красивая, да, утонченная.
Но – слишком взрослая и независимая.
Ей уже лет двадцать семь.
Почти старуха.
Вот и остается всех развлечений: приторное «плодово-выгодное» да умные разговоры обо всем и ни о чем, как это в таких случаях и водится.
Ну, или про баб.
Точнее – про свои придуманные с ними подвиги.
Я еще тогда заметил: те, у кого с этим действительно все в порядке, о бабах в курилках почему-то не разговаривают…
…А тут – Рыжая…
…Я тогда от маминых знакомых как раз возвращался. Тоже геологов, но местных, уральских.
В институте вместе учились, потом вместе где-то трудились, вроде как – в «Союзкварцсамоцветах», – пока они не решились окончательно на Урал переехать, работать на Малышевских изумрудных копях.
У них была совершенно чумовая коллекция камней, вот и напросился посмотреть по маминой, разумеется, наводке.
Посмотрел…
…До сих пор не понимаю коллекционеров: такой красотой надо делиться, а не по пыльным шкафам тырить.
Что за радость, простите, в чистом обладании?
Реально не понимаю.
Ну да ладно.
Не о том, извините, речь…
…То ли случайно встретились, то ли – специально подкараулила.
Окликнула.
Пошла рядом.
Призналась в любви.
Потом пару раз неумело поцеловались, сказали друг другу «до свидания», и больше никогда в этой жизни не виделись.
Вот такая нелепая история.
Зато – честная.
Так чаще всего и бывает…
Немного портвейна и самую малость «сухенького». 1982
…А пока я несусь по эскалатору на «Пушкинской»: надо успеть, через пятнадцать минут «Елисеевский» закрывается.
Сзади глухо постанывает поэт-математик и по совместительству экстрасенс Володя Меламедов.
Ничего удивительного – Вовка уже старый, ему под тридцать, у него усы и солидная еврейская лысина.
Он пишет длинные поэмы ясным и очень правильным, хорошим русским языком.
Хорошие такие поэмы.
Длинные.
Скучные…
Да и сам редкостный по этой жизни зануда.
Но я его все равно почему-то очень люблю.
А насчет экстрасенса – ни фига не шутки: несчастного Володю всегда старались удержать на пьяной вечеринке до утра, несмотря на то, что он, по нашим меркам, всегда был чересчур скучным и правильным.
Зато похмелье с утра наложением рук – снимал, ручаюсь. Даже с ни во что не верящего циника Вещевайлова.
Сам, правда, – так и мучился до открытия магазинов.
Ничего не поделаешь, издержки профессии.
Зато остальных – просто спасал: вы, наверное, даже не представляете, как это здорово, когда быстро уходит, утекая между музыкальными Володиными пальцами, злая утренняя головная боль, как проходит накатывающая приливами дурнота.
И все это – за какие-то десятки секунд, хотя даже мне самому сейчас, по прошествии лет, не очень-то в это верится.
Особенно если с бодуна…
…Но – было, было.
Реально.
И свидетелей – как у дурака фантиков.
Правда, где они, те свидетели?
Никого не видел уже пару десятков лет, как минимум.
Ни-ко-го.
Такие дела…
…По напиткам определились просто: в «елисее» давали «Агдам».
Будь моя воля, я б его на все и закупил, но Вовка, помявшись, решительно остановил мой молодецкий порыв, – напомнив про сухое «для девушек».
Во мне некоторое время боролись желания: как следует выпить под свои и чужие стихи, или, возможно, потрахаться. Под те же самые стихи, но – в более интимной и доверительной атмосфере. На меня эта симпатичная девочка с университетского филфака – не просто так посматривала.
Со смыслом.
И вообще…
…Желание потрахаться, разумеется, перевесило.
А как вы хотели?!
Возраст…
Хотя и было, по перспективе исполнения, – не более чем намеком, миражем, дрожащим жарой мираклем, весенним ночным туманом на не существовавшей еще тогда федеральной трассе «Дон», которую я четверть века спустя изъезжу вдоль и поперек из-за дурацкой страсти к рыбалке.
Ага.
А вы себя в семнадцать-то лет – хорошо помните?
Пришлось быстро пересчитывать в уме и заново делить деньги на бутылки уже с учетом этой проклятой кислятины. Вот интересно, почему они и портвейн пьют вроде с немаленьким удовольствием, а все равно выделываются?
Типа: «мне, пожалуйста, сухенького»…
А ведь потом еще придется волочь эту груду наполненного сладкой дрянью стекла в сторону «Юности», до Маяковской. Потому как даже мелочи оставалось впритык, а проходить в метро по-«заячьи», отжимая захлопывающиеся рычаги руками, Меламедов стеснялся…
…Можно ли сказать, что я в то время жил стихами?
Наверное, да.
