наблюдала за ними. Покачиваясь на еще не окрепших ножках, в дверях хижины появился ребенок и, весело смеясь, уткнулся Дирку в колени. Кожа у него была почти белая. Вслед за малюткой из хижины вышла мать Дирка. Она улыбнулась сыну, но, увидев Томми, застеснялась и оробела. Она неуклюже сделала реверанс и взяла у Дирка малютку, чтобы хоть чем-нибудь занять свои ставшие вдруг неловкими руки.
— Это баас Томми, — смущенно пробормотал Дирк. Сделав еще один реверанс, она заулыбалась.
Мать Дирка была статная, полная женщина, и ноги у нее были стройные, а руки, обнимавшие малютку, тонкие и натруженные. Ее круглое лицо выражало робкое любопытство, и, в то время как она, прикусывая губы своими крепкими зубами, все улыбалась и улыбалась, взгляд ее перебегал от Дирка к Томми и обратно.
— Доброе утро, — сказал Томми.
— Доброе утро, — ответила она и засмеялась.
— Ну хватит, пошли, — сказал Дирк раздраженно. — Пошли.
— До свиданья, — попрощался Томми, и мать Дирка, повторив за ним: «До свиданья», слегка присела в том же неуклюжем реверансе и взяла ребенка на другую руку, прикусив от волнения губу и пряча свою сияющую улыбку.
Мальчики повернули назад от обмазанной глиной квадратной хижины, и дети разного цвета кожи стояли и долго смотрели им вслед.
— Ну вот, — сердито пробурчал Дирк, — теперь ты знаешь, какая у меня мать.
— Прости меня, — словно он был виноват во всей этой истории, смущенно произнес Томми. Но Дирк вдруг рассмеялся:
— Ничего, ничего, белый мальчик. Ты тут ни при чем.
И все же, казалось, он был рад, что Томми расстроился. Немного погодя, подумав о маленьких детишках, Томми с подчеркнутым безразличием спросил:
— А что, мистер Макинтош опять ходит к твоей матери? — и Дирк коротко ответил:
— Да. [39]
В шалаше Дирк занялся географией, а Томми, сидя без дела, с горечью думал о том, что все хотят сделать из него моряка. Чтобы хоть чем-нибудь заняться, он взял нож и начал царапать краешек стола, а когда показалась белизна древесины, он поднял лежавшую на полу палочку и принялся ее строгать. Тонкая палочка быстро переломилась; Томми пошел в кустарник и, подобрав с земли обломок старого дерева, принес его в шалаш.
Не зная еще, что у него выйдет, он строгал и строгал, пока, наконец, какая-то линия под ножом не напомнила ему о сидевшей на пороге хижины сестре Дирка, и тогда он стал работать обдуманно. Несколько дней, пока Дирк занимался, он бился над куском дерева. Потом притащил из дому жестянку с ваксой и принялся втирать блестящую коричневую ваксу в молочно-белую древесину. Получилась маленькая, окрашенная в бронзовый цвет девочка с широко раскрытыми любопытными глазами, сидящая с поджатыми под себя худенькими ножками.
Томми поставил фигурку перед Дирком, и тот, осклабившись, повертел ее в руках.
— Похожа, — наконец заявил он.
— Хочешь — возьми, — предложил Томми.
Дирк улыбнулся, сверкнув зубами, потом нерешительно полез в карман и вытащил оттуда какую-то вещицу, завернутую в грязную тряпку. Он развернул узелок, и Томми увидел маленького Дирка, вылепленного им когда-то из глины. Фигурка крошилась и уже изрядно пострадала от времени, однако она все еще была похожа на неисправимого забияку Дирка. Томми узнал ее (он уже успел забыть, что сам когда-то делал эту фигурку), и он взял ее в руки.
— Так ты сберег ее? — смущенно спросил Томми, и Дирк улыбнулся. Мальчики переглянулись и просияли. И оттого, что они друг друга поняли, им сделалось легко и покойно, хотя все же осталась какая-то непонятная им обоим боль, а также жестокость, толкавшая их на драку и соперничество. Оба с грустью потупились.
— Я вырежу из дерева твою мать, — предложил Томми и, удирая от этой опасной близости, тут же вскочил и убежал в кустарник. Он долго бродил, пока, наконец, не наткнулся на терновник, древесина которого так тверда, что об нее тупится даже железо. Тогда он взялся за топор и, пока не зашло солнце, возился, стараясь сва- [40] лить дерево. Большой камень служил ему точилом, Томми брызгал на него водой и точил топор. Управился он с деревом лишь на другой день. Еще раз наточив затупившийся топор, Томми отрубил от него чурбак фута в два длиной и, с трудом очистив от жесткой коры, притащил в шалаш. А Дирк между тем приладил к стене в глубине шалаша полочку и поставил на нее свою крошечную рассохшуюся глиняную фигурку и новенькую, бронзового цвета фигурку сестренки. Там осталось еще место и для той статуэтки, которую обещал сделать Томми.
— Я постараюсь закончить до отъезда, — робко сказал Томми. И потому, что теперь они так хорошо понимали друг друга, у него вдруг навернулись слезы; он опустил глаза и стал рассматривать принесенный чурбак. Чурбак этот не был такой, как дерево мягких пород светло-миндального цвета. Он был имбирно- коричневый, крепкий и сучковатый, а чуть пониже середины остался след от черной твердой колючки, которая когда-то на нем росла. Томми вертел его и думал, что эта работа будет, пожалуй, куда труднее, чем все, что он делал раньше. Впервые, прежде чем заняться резьбой, он изучал этот попавший к нему в руки кусок дерева, заранее зная, что он хочет из него сделать, пытаясь представить, как этот твердый, грубый чурбак превратится в задуманную им фигурку.
Мальчик попробовал резать дерево ножом, но лезвие сломалось, и он попросил нож у Дирка. Эту длинную полоску стали Дирк подобрал в куче старого приискового оборудования и отточил на камне так, что она стала острой, как бритва. Один конец был туго обмотан парусиной и служил рукояткой. Целыми днями Томми сражался с деревом этим грубым, несовершенным инструментом. Когда надо было уезжать, фигура была готова, но только без лица.
Томми изобразил мать Дирка крупной женщиной с мягкими округлыми формами. Повязанная наискось шаль оставляла обнаженными полные плечи. Стройные босые ноги крепко стояли на земле, а тонкие, узловатые от работы руки держали ребенка: маленькое, беспомощное, завернутое в пеленку существо, с любопытством таращившее большие, широко раскрытые глаза. Однако лица у матери еще не было. [41]
— Я доделаю в следующие каникулы, — сказал Томми, и Дирк бережно поставил фигурку на полку рядом с другими. Не оборачиваясь, он смущенно спросил:
— А может, ты уже больше не приедешь?
— Приеду, — помедлив, ответил Томми. — Конечно, приеду.
Это уже прозвучало, как обещание; они опять обменялись теплой, смущенной улыбкой и разошлись в разные стороны: Дирк отправился в поселок, а Томми — домой, где уже был уложен его чемодан.
Вечером к Кларкам зашел мистер Макинтош и беседовал в гостиной с родителями. Томми уже спал, но проснулся и увидел рядом с собой мистера Макинтоша. Он сидел на кровати, в ногах.
— Мне нужно поговорить с тобой, мальчик, — сказал он.
Томми прибавил огня в лампе, и теперь, в ее призрачном свете, он увидел, что мистеру Макинтошу как-то не по себе. Слегка откинувшись своим сильным, грузным телом с выпяченным животом, он сидел, положив руки на колени, и его серые глаза шотландца смотрели зорко и настороженно.
— Я хочу, чтобы ты подумал над тем, что я сказал, — торопливо заговорил мистер Макинтош грубоватым тоном. — Мать твоя говорит, что через два года ты уже окончишь школу, — ты хорошо учишься. А тогда можно поступать и в колледж.
В наступившей тишине стала слышна дробь барабанов в поселке. Облокотившись на краешек кровати, Томми возразил:
— Но ведь не я один хорошо учусь, мистер Макинтош. Макинтош вздрогнул.
— Да, но мы говорим о тебе, — тем же грубоватым тоном добродушно заметил он.
Томми промолчал. Вот всегда так: эти взрослые умеют перевернуть смысл слов по-своему, и их никогда не переспоришь.
— Почему вы не пошлете в колледж Дирка? — чувствуя, как колотится в груди сердце, наконец сказал он. — Вы такой богатый. Ведь Дирк разбирается во всем не хуже меня, а по математике он даже сильнее. Он обогнал меня уже на год и решает сейчас задачи, которые мне не' решить. [42]
