освещались нескрываемой радостью и надеждой. Не сдерживаясь, многие тянулись к нам, чтобы пожать руку, пожелать нам успеха, а иные крепко обнимали нас и горячо целовали, будто они встретили воинов, которые в многодневных боях освободили их от фашистского плена. Это нас крайне смущало, и мы всячески старались избегать подобных встреч. Ведь мы еще ничего не совершили. Мы еще даже не видели врага, еще не встретились с ним и не попытались сразиться. Мы не понимали этого восторга беженцев. И только со временем, выслушав многочисленные рассказы о пережитых этими тысячами и сотнями тысяч людей страданиях, муках и переживаниях, мы ясно поняли их такое любовное к нам отношение.
Дело было еще и в том, что до сих пор беженцы шли одной дорогой с частями Красной Армии, отходившими под напором противника, видели наших отступающих бойцов — измученных, обессиленных, подавленных и не способных к серьезному сопротивлению врагу. Они видели это своими глазами. К тому же гитлеровская пропаганда заваливала население листовками, что Красная Армия уже разбита, что Москва взята, а Сталин бежал за Урал. И вот вдруг они встречают боевые и хорошо вооруженные части уже похороненной гитлеровцами Красной Армии, идущие навстречу врагу и готовые с ним сразиться.
Теперь мы свободно читали на этих светящихся лицах беженцев радость надежды. Надежды на то, что наконец-то враг будет остановлен. Мы это не только видели, но и чувствовали всем своим существом и тут же мысленно давали клятву себе остановить врага: остановить во что бы то ни стало.
И наконец приказ: принять боевое расположение.
Остановились мы на каких-то лесистых холмах. Все полки и подразделения дивизии готовились к бою. Рылись окопы, ячейки, траншеи, щели, ходы сообщений. Устанавливалась связь, минировались наиболее опасные подходы и проходы. Артиллеристы оборудовали свои огневые и наблюдательные пункты, штабы зарывались в землю. Но, простояв в таком положении несколько дней, мы не дождались противника. Внезапно он изменил направление движения. Наша дивизия была немедленно снята со своего места.
И вот мы снова в походе. Теперь мы круто свернули на северо-запад, к берегам Ладожского озера. По ночам над нами пролетала фашистская авиация в направлении Волховской гидроэлектростанции. Бомбардировщики летали большими эскадрильями и почти непрерывно. Сменяя одна другую, они, прежде чем начать бомбардировку, сбрасывали массу долго висящих в воздухе больших осветительных ракет, которые мы называли «воздушными фонарями». Эти осветительные ракеты действительно представляли собой сильно светящиеся воздушные фонари, с помощью которых летчики высматривали свою цель ночью.
Мне ни разу не приходилось слышать от летчиков, как с помощью этих светильников они видят — с высоты, ночью! — объекты бомбежки, но нам, находящимся под этими фонарями на земле, казалось, что целиться им так же легко, как ночной сове на мышей.
В двадцать два часа дивизия остановилась на привал. Не успели поужинать, как послышался гул бомбардировщиков. Над расположением пронеслось:
— Воздух! Потушить огни! Прекратить курение!
В кромешной тьме леса командиры, растопырив перед собой руки, на ощупь добирались до своих подразделений, проверяя их и наводя порядок. Замерев, мы тревожно вслушивались в приближающийся жуткий гул моторов. У них и моторы гудят как-то не по-человечески, надрывно. Вдруг наш комбат, капитан Никулин, закричал:
— Погасить папиросу! Кто там курит?!
Мы стали пристально всматриваться в темноту и тоже заметили мигающий огонек, который несмотря на приказ командира продолжал мигать.
— Прекратить курение, иначе пристрелю на месте! — зло повторил команду Никулин, выхватил из кобуры пистолет и, щелкнув верхним кожухом, поставил его на боевой взвод.
Но что за чертовщина? Огонек невозмутимо продолжал мигать, словно его и не касались угрозы командира.
— Сычев! — строго сказал комбат. — Прикажите немедленно поймать этого негодяя и привести ко мне. Я ему покажу, как сигналить вражеской авиации!
Рассыпавшись, солдаты стали окружать курильщика. Добравшись, кто-то пинком ударил его прямо в зубы, из которых веером рассыпались точно такие же огоньки.
— Тьфу ты, проклятый пень! — выругался солдат и доложил: — Товарищ капитан, это гнилушка светит!
Послышался сдавленный смех. Однако хохотать над неловким положением командира было неприлично, да и не до смеха было.
Лежа на земле или прижавшись к толстому дереву, мы с любопытством и таившимся где-то внутри страхом впервые наблюдали за ночной бомбежкой и действиями противовоздушной обороны. Хотя черное ночное небо светилось сотнями воздушных фонарей, самолетов мы не видели, они летели намного выше, и только по гулу моторов можно было определить, где они. Зато с восторгом и радостными выкриками мы наблюдали, как наши прожектористы, пронзив черноту неба лучами своих мощных машин, нащупывали вражеский бомбардировщик и вели его на снаряды наших зенитных пушек и пулеметов. Вот несколько прожекторов с разных сторон поймали немецкий самолет, и мы отчетливо видим, как он начал выкручиваться: бросал машину в одну, другую сторону, кубарем валился вниз, затем взвивался свечой — но наши крепко вцепились и не отпускали, а зенитчики тем временем посылали шквал огня. Разноцветные трассы снарядов и пуль гнались вслед за бомбардировщиком.
Вдруг совсем рядом с нами ударило несколько пушек. Первое впечатление было будто эти пушки ударили по нас. В одно мгновение мы оказались вниз брюхом на земле, готовые нырнуть в нее, но, увидев над собой разноцветные трассы уходивших в небо снарядов, тут же приободрились. (Потом мы узнали, это ударили зенитные батареи, охранявшие аэродром, мимо которого мы проходили.) Бомбардировщик, пойманный прожектористами, уже горел — объятый пламенем, «приземлялся», оставляя позади себя огромный светящийся шлейф. Еще два самолета догорали севернее нас, а над нами вспыхнул четвертый.
Чтобы не попасть под случайную бомбежку, так как фашистские асы, как правило, если по ним стреляли, сбрасывали бомбы, не долетая до цели, дивизия быстро снялась и двинулась к месту назначения. Даже отойдя на большое расстояние, мы все еще наблюдали страшную иллюминацию над Волховом. Гитлеровцы с каким-то остервенением бомбили город чуть ли ни каждую ночь.
И опять мы идем форсированным маршем. Днем и ночью. Усталость достигла своего апогея. Дневная жара и дорожная пыль вдвойне усугубляли нашу усталость. Но нужно было спешить. Перед нами была поставлена задача упредить противника: остановить и задержать, встать на его пути прежде, чем он развернет свои силы.
Колонны войск двигались в строгом походном порядке. Шли бодро, но без песен. За пехотой тянулись полковая артиллерия, хозчасти и санитарные роты. Артиллерийский полк и автобатальон замыкали движение колонны. Саперный батальон и батальон связи следовали вместе со штабом дивизии.
Мы приближались к Ладожскому озеру. Позади, где-то слева, осталась станция Войбокало. Во второй половине дня, когда дивизия находилась на марше в сравнительно малолесистой местности, на нас неожиданно навалилось несколько эскадрилий немецкой авиации. По всему было видно, что сидевший на станции Войбокало гитлеровский шпион даром хозяйский хлеб не ел.
Казалось, до сих пор ничего более страшного в жизни я не встречал. Когда впервые видишь, как на тебя валятся со страшным сверлящим сердце свистом авиабомбы и с невероятным громом рвутся повсюду:
