Воскресение в Третьем Риме

вас.

– А вдруг Адриан Вениаминович возьмет да и приедет? – спросила Клавдия не без иронии, как мне показалось.

– Не думаю. – В голосе Ярлова послышался металл. – Господам, подобным господину Луцкому, лучше сейчас уезжать из России, а не приезжать сюда. Они, в общем, так и поступают. Скатертью дорога, одно можно сказать. Мы покупаем этот дом у господина Луцкого и предлагаем ему сумму, вполне приличную даже для богоспасаемых Соединенных Штатов, хотя, возможно, было бы справедливее потребовать подобную сумму с него. Но пора и честь знать. (Ярлов указал трубкой в окно, где начинал сереть поздний осенний рассвет.) Машина ждет вас, Иннокентий Федорович. Через десять минут вы будете дома.

Я попытался отнекиваться, но Ярлов и слышать не желал возражений. Мне оставалось только поцеловать руку Клавдии и откланяться.

Глава четвертая ТРОЯНОВА ТРОПА

К МОЕМУ удивлению, мадам Литли немедленно приняла приглашение посетить театр «Реторта», хотя до сих пор, насколько мне известно, она не была ни в Малом, ни в Большом, ни даже в Третьяковской галерее.

Мадам Литли появилась в Мочаловке тридцатого апреля вечером, сразу же нашла мой домишко, постучалась ко мне в дверь и, когда я вышел на крыльцо, заговорила по-русски бегло, но со странным акцентом, который я никогда не счел бы французским:

– Извините, сударь, вы Фавстов?

– Фавстов.

– Иннокентий Федорович?

– Именно так.

– В таком случае я к вам.

– Пожалуйте, – промямлил я, – но могу ли я узнать, сударыня, с кем имею честь?

Она протянула мне визитную карточку, где причудливыми буквами, похожими на готические, было написано: «Элен Литли. Имморталистический центр в Париже». Признаюсь, я не придал сначала особого значения названию «имморталистический». Мало ли в последнее время развелось всяких центров. Тем пристальнее я присматривался к своей гостье. Она была стройна, подтянута, моложава, но, право же, я затруднился бы сказать, сколько ей лет. Ее продолговатое лицо было совершенно белым и гладким, но полное отсутствие морщин могло объясняться хорошим лосьоном, кремом и совершенной пластической операцией. К тому же она определенно напоминала мне какую-то знакомую особу, я только никак не мог вспомнить, кого именно. Стремительным птичьим жестом опустившись на краешек табуретки в моем так называемом кабинете, она сразу же перешла к делу:

– Я приехала, чтобы взять у вас пробу крови на исследование, monsieur Фавстов.

– Но зачем? С какой стати? Etes vous un medecin? – перешел я почему-то на французский язык.

Она мне ответила по-французски с тем же странным акцентом:

– Имморталистический центр проводит международную акцию по обследованию крови у населения земного шара. Пробы крови берутся по определенному принципу, который трудно изложить в двух словах. Но вы один из тех, у кого кровь должна быть взята на исследование непременно.

– Должен ли я понять вас в том смысле, что вы считаете меня опасно больным?

– Отнюдь нет. Речь идет о некоторых особенностях крови, которые по нашим данным у вас могут быть. От этих особенностей может зависеть будущее человеческого рода.

– Неужели? Но откуда у вас такие данные… обо мне?

– Ваша фамилия… Ваша родословная… Ваша книга…

– Вы читали ее?

– Разумеется. И очень признательна вам за подробные сведения о вашем предке князе Фавсте Меравейском.

– Эту фамилию я не упоминаю. У меня говорится только о Меровеевом Посаде.

– Бывшей вотчине вашего рода!

– Совершенно верно.

– А не назовете ли вы каких-нибудь ваших родственников и их адреса?

Я промолчал. А она продолжала тараторить. Она напомнила мне, что Мировейский Посад народная этимология связала с церковным мiром после крещения Руси, хотя сам Посад куда древнее и, несомненно, назывался вначале М?ровейским. «Не в меру дает Бог духа», – не удержался я, а она только понимающе кивнула. Не с М?ровейской ли вотчиной соотносится тулузский род де ля Мервей, чьи ветви встречаются, впрочем, и гораздо севернее?..

– А вы пробу крови у Антонины Духовой успели взять? – опять-таки не удержался я.

– Mais sans doute, – подтвердила она. – Успели незадолго до того, как Антуанетта де Мервей-Луцкая умерла в доме для престарелых в Ницце. Это было в 1968 году, когда ваши войска вошли в Прагу. Она не пережила этого события. Еще бы! Крушение социализма с человеческим лицом! Бедняжке было всего пятьдесят три года, но выглядела она гораздо старше. Кстати, мне нет нужды напоминать вам, что и фамилия Чудотворцев, возможно, калька с французско-провансальского «la merveille».

Она сделала паузу, искоса взглянув на меня, а потом продолжала в том же духе, пока за окном не стемнело. Нечего и говорить о том, что моя проба крови уже хранилась у нее в стеклянной трубочке. Я заикнулся, не проводить ли мне ее на станцию, но она многозначительно ответила, что предпочла бы провести сегодняшнюю ночь под моим гостеприимным кровом. Я смущенно постелил ей в соседней комнате на диване не слишком свежее постельное белье (Клер стирала его время от времени, но, боюсь, не слишком часто). На ужин мне было нечего предложить ей, кроме холодной картошки в мундире, но она проворно извлекла из своего маленького чемоданчика несколько крохотных баночек, в которых оказался сыр, что-то вроде паштета и фруктовое желе необычайной радужной расцветки. Все это сильно пахло какими-то незнакомыми мне специями. Мадам Литли попросила меня потушить электрическую лампочку зажгла свечу той же расцветки, что фруктовое желе, и предложила разделить с ней ужин. К резкому запаху кушаний прибавился экзотический аромат свечи, что-то смутно напоминающий мне, как и сама мадам Литли. Ночью я услышал, как она открывает окно. Я окликнул ее из-за стены, предупреждая, что делать этого не следует: ночи все еще слишком прохладные. Она не ответила мне. Я постучался в дверь, потом открыл ее. Никакой мадам Литли в комнате не было. Лишь на постели лежало ее платье цвета летучей мыши. Неужели она выпрыгнула в окно, голая? Я постеснялся искать ее в саду и оставил окно открытым, хотя в него тянуло острым весенним холодком. Согревшись кое-как, я заснул под одеялом. Проснулся я поздно. Солнце светило уже вовсю. Я вновь окликнул мадам Литли., и вновь мне никто не ответил, но когда я заглянул в комнату, то увидел ее, спящую под одеялом. Меня поразил ярко-красный цвет ее губ. Неужели она накрасила их перед сном?

Мадам Литли вышла из комнаты около полудня, весело поздравила меня с днем первого мая и за несколько минут приготовила завтрак, не отличающийся, правда, от вчерашнего ужина. Потом она закурила длинную сигарету или скорее пахитосу, и в комнате распространился запах, напоминающий радужную ароматическую свечу. После нескольких затяжек мадам Литли выразила желание снять у меня комнату на неопределенно долгое время. Оказаться под одной крышей с нестарой, как будто бы одинокой дамой, в смежных комнатах, вернее, в одной комнате, разгороженной лишь печкой… К тому же присутствие такой жилички не может не помешать моим свиданиям с Клер. Словно угадав мои сомнения, мадам Литли сказала, что будет подолгу отсутствовать, а точнее говоря, наезжать лишь время от времени, предупреждая меня о своих наездах заранее. При этом она предложила мне за комнату триста долларов в месяц независимо от того, живет она в комнате или нет, и тут же выложила из своей сумочки эту сумму. (Плохой каламбур, но не знаю, как иначе выразиться.) Стыдно признаться, но я никогда не держал в руках такой суммы и сразу же очертя голову согласился на все ее условия. После этого мадам Литли сделала мне реверанс, не без иронии, как я полагаю, подхватила свой чемоданчик и упорхнула. После этого прошел месяц, о мадам Литли не было ни слуху ни духу, и я уже не рассчитывал ни на какую плату, но 31 мая триста долларов в надушенном конверте принес мне не кто иной или, лучше сказать, хотя нельзя так сказать, не кто иная, как моя Клер. Я даже заподозрил, грешным делом, не свои ли деньги она мне дает (она работала медсестрой у доктора Сапса и хорошо зарабатывала), но на конверте мое имя было начертано теми же причудливыми буквами,