Мочаловке и volens-nolens встречаемся хотя бы эпизодически, что, впрочем, честно говоря, не считается. У меня сложилось впечатление, что Клавдия не хочет меня видеть, но, быть может, я ошибаюсь? Не полагает ли она, что я злоупотребил ее доверием, включив в мою книгу некоторые материалы по Чудотворцеву? Честное слово, я ссылался на нее, но эти ссылки сняла редакция, не особенно со мной считаясь. Моя книга «Русский Фауст» лежала у Клавдии на столе. Что это – обличительный документ или знак внимания к моей особе? Чтобы не углубляться в эти вопросы, я предпочел имитировать светское мочаловское любопытство:
– Значит, и жильцы на даче без ведома Адриана?
– Во-первых, это не жильцы, а охрана, – ответила Клавдия, – а во-вторых, они здесь, может быть, и с его ведома, я просто не знаю. Меня это не касается. Какие-то переговоры с ним, во всяком случае, ведутся.
– Охрана? Переговоры? Как все это прикажете понимать?
– Надеюсь, вы не возражаете против того, что архиву Платона Демьяновича нужна охрана… в наше время?
– Кто же ее обеспечивает? Неужели Адриан?
– Я уже сказала вам: Адриан Вениаминович не интересуется ничем, кроме своих «Duration and Infinity». (Английское произношение Клавдии оставляло желать лучшего.) Это все Всеволод Викентьевич (голос Клавдии угас, поник при этом имени, совсем как у Киры, едва ли не единственная черта сходства между ними), да, Всеволод Викентьевич Ярлов.
– Лидер ПРАКСа?
– Его так называют, но дело не только в этом. Он провозвестник русской идеи. Последователь Платона Демьяновича.
Я пытался уловить иронию в голосе Клавдии, но не уловил, и это, может быть, свидетельствовало о том, что ирония Клавдии беспредельна, но не исключено, что Клавдия говорит всерьез.
– Так это и газ вам ПРАКС провел? – совсем уже невпопад сказал я.
– Как будто бы они действительно этим занимались. По распоряжению Всеволода Викентьевича.
– Надеюсь, также и с вашего согласия?
– При чем тут мое согласие! Какое отношение я имею к этой даче! Я всегда хорошо помню, что я здесь гостья… Но я не возражала…
– Насколько я понимаю, Адриан доверил дачу вам…
– Что значит «доверил»? Никакой доверенности он мне не выдавал… Дачей распоряжаться я никак не могу… Говорю вам, я здесь гостья… или сторожиха, если не сказать, что я здесь вообще проживаю из милости…
– Клавдия!
– Так ведь оно и есть, Иннокентий Федорович. У меня никогда не было собственной жилплощади.
– Я всегда думал, что Адриан рано или поздно подарит эту дачу вам…
– Может быть, он так и сделал бы… если бы ему пришло в голову… Но он мало интересуется… этой дачей у себя в Америке. Ему дела нет, что здесь протекает крыша. Правда, и это еще не беда, можно подставлять ведра… Но теперь дача отремонтирована… благодаря Всеволоду Викентьевичу…
– На каких же условиях господин Ярлов ремонтирует чужие дачи? Он что, меценат, или спонсор, как теперь говорят?
– Повторяю вам, я не знаю подробностей… Как будто ведутся переговоры о приобретении этой дачи…
– Переговоры с Адрианом?
– С Адрианом Вениаминовичем. Кажется, он склонен согласиться.
– А как же вы?
– Всеволод Викентьевич настолько любезен, что предлагает мне жить здесь и впредь… как я жила до сих пор… (В ее голосе прорвалась наконец ирония.)
– И то хорошо.
– Хорошо. Кроме того, он предлагает мне двухкомнатную квартиру. В Москве.
– Просто так предлагает? Без всяких условий?
– На этот вопрос я не могу вам ответить. Я сама еще не решила.
– А как же архив?
– Ну, это-то просто… Где архив, там и я.
– Что же будет здесь, на даче?
– Предполагается создать здесь музей… Платона Демьяновича.
Я вспомнил, что мне говорила Кира всего часа два назад. Получается, и Кире, и Клавдии Ярлов предлагает одно и то же. Так сказать, музей-квартира и музей-усадьба… Но эта дача никогда не принадлежала Чудотворцеву. Он только снимал здесь комнату с террасой. Что это за странный музей с филиалами в Москве и в Мочаловке? Собственно, я и приехал среди ночи для того, чтобы выяснить этот вопрос. Впрочем, нет. Кира послала меня сюда по другому вопросу. Но как задать этот вопрос? Не ссылаться же на Киру. Но и Клавдию надо предупредить. Иначе Кира, чего доброго, начнет действовать, и я, как всегда, останусь виноват перед обеими. Мысли эти пронеслись у меня в голове, а я ни с того ни с сего вдруг спросил о том единственном, что меня интересует:
– Можно узнать, что это за рукопись?
– Это книга, над которой Платон Демьянович работал много лет, – с деловитой готовностью и в то же время с явным облегчением ответила Клавдия. – Вы, конечно, имеете о ней представление. Книга называется «Бог и боги».
– Можно на рукопись взглянуть?
– Это, собственно, не рукопись, а машинопись, и взглянуть на нее затруднительно. Рукопись насчитывает более тысячи страниц, не считая черновых набросков и вариантов, которые тоже будут включены в это издание.
– И все это написано вашей рукой?
– Моей рукой это записано и перепечатано. А написано это Платоном Демьяновичем.
– Но ведь он не возвращался к этой рукописи после сороковых годов?
– Нет рукописи, к которой Платон Демьянович не возвращался бы, – суховато проронила Клавдия.
– И все-таки, если позволите, я взглянул бы, – промямлил я.
– Извольте, но было бы разумнее, если бы я сама прочла вам некоторые места. Я хорошо знаю рукопись, и к тому же… я ведь лектриса… – неожиданно улыбнулась она.
– Но ведь уже третий час ночи…
– Ничего, я привыкла работать по ночам, так что если вы не устали…
Я бы никогда не признался, что я устал, и она ровным голосом принялась читать. Отдельные положения книги действительно были мне знакомы, но своеобразная магия чудотворцевских интонаций немедленно захватила меня, если не сказать заворожила. Платон Демьянович рассуждал так:
Идея Бога таится в языке и до такой степени предполагается языком, что как бы остается не только его функцией, но и предпосылкой. На мысль о Боге наводит сама соотнесенность языка с той реальностью, которую язык обозначает. Очевидно, каждое слово обозначает нечто не являющееся словом: предмет. В результате само слово приобретает предметность или даже реальность, а в реальности обнаруживается нечто позволяющее обозначать ее словом: смысл. Эта взаимность языка и бытия не может быть исчерпана рассудочно или научно; в нее нужно так или иначе верить. Каждый говорящий верит в то, что слово обозначает именно то, что он с ним связывает, но он верит также и в то, что его собеседник, другой, верит в это же. Такая вера практически подтверждается на каждом шагу, на ней основывается элементарное взаимопонимание, не говоря уже о законах, обычаях или идеологиях. Идея Бога присутствует в этой соотнесенности языка и бытия, так как без Бога подобная соотнесенность невероятна или невозможна. Существование Бога подтверждается, гарантируется существованием мира, языка и самого говорящего. Бог Ветхого Завета так и называет Себя: Сущий или Я Есмь. Таким образом, любой простейший акт говорения превращается в исповедание веры. В связи с этим спрашивается, что обозначает само слово «Бог». Очевидно, это слово по своему смыслу не может означать несуществующее, даже с чисто языковой точки зрения не может не быть Богом. Следовательно, само по себе высказывание «Бога нет» ничего не
