всеуслышание спрашивали, когда же они будут гулять у них на свадьбе.
Татьяна сама никогда не намекала на то, что пора бы и определить их отношения, но увидит в «Регине» очередное свадебное празднество — и как-то нахмурится, замкнется… В общем, Руслан вдруг стал ощущать со всех сторон мягкое, но настойчивое подталкивание: женись, женись, женись.
В тот день, когда Руслан попросил руки Татьяны и получил согласие, он, возвращаясь домой, успел к закрытию «Регины» и крепко выпил с оркестрантами. Он был счастлив, весел, щедр, как и подобает человеку в таких случаях. Принимая поздравления, ни единым словом, ни жестом не выдал того, что весь день пребывал и глубокой тоске. Он остро чувствовал, что вместе с предложением уходит навсегда часть жизни, так похожая на ту, о которой он грезил у вагонных окон в ночных поездах. Обретая Татьяну, он терял нечто большое, необходимое его беспокойной душе…
* * *
По вечерам в пустой квартире Маринюк мысленно возвращался к далеким дням.
Был ли он счастлив в семейной жизни? Вопрос этот он задавал себе все чаще. По мнению друзей- приятелей, родителей, брак их был более чем удачным: их даже ставили многим в пример. Татьяна оказалась не только хозяйственной, но и деловой, и Руслан не переставал удивляться, откуда в ней, хрупкой, нежной женщине, столько энергии, азарта жизни, а ведь он был убежден, что хорошо знал свою невесту.
Руслан через год-два должен был получить квартиру, но о таких дальних сроках она и слышать не хотела. Зная, что у Руслана есть на книжке деньги, на которые он когда-то собирался учиться в архитектурном, Татьяна отыскала в новом районе достраивавшийся кооперативный дом, и уже через три месяца после свадьбы они въехали в собственную трехкомнатную квартиру.
Сейчас вся прошлая семейная жизнь представлялась ему как хорошо спланированное расписание поездов. Наверное, будь Маринюк человеком другого душевного склада, на такую жену надо было каждодневно молиться.
Возвращаясь из командировки, он всякий раз находил в доме новую вещь: то какие-то необычные тюлевые занавески, то торшер, то бра, то кофейный сервиз, то немецкую люстру, то крытый пластиком набор кухонной мебели. Улыбаясь, она рассказывала, что ее зарплату, на год вперед, всю без остатка, бухгалтерия расписала магазинам за кредит, а стереорадиолу, новинку, которой ни у кого нет, она оформила под его получку. Расписав в кредит обе зарплаты, она не успокоилась, заняла у тетушек, дядюшек и родителей необходимую сумму и купила сразу два импортных гарнитура.
Мебель эту Руслан передвигал по квартире целый год, пока Татьяна не нашла самый выигрышный, на ее взгляд, вариант и не успокоилась.
Иногда он пытался образумить ее, говорил, к чему, мол, такая спешка, нервотрепка. Но у нее тут же влажнели глаза, и она отвечала, что не для себя же старается, для семьи. Лозунг «для семьи», по ее убеждению, сомнению подвергаться не мог.
Ему и впрямь было трудно упрекнуть ее в чем-то: «для семьи» — было для нее прежде всего. С первого дня в их доме появилась швейная машинка «Зингер», подарок Таниной бабушки, и когда бы он ни возвращался из командировки, заставал жену за шитьем. Это необычайно трогало Маринюка, вызывало к ней жалость: он запрещал ей брать заказы, но у Татьяны на этот счет было свое мнение.
Конечно, они старались не пропускать концерты, ходили в кино, но все равно жизнь их теперь резко отличалась от той, что они вели прежде. Зато о них теперь все чаще говорили: «Какая хозяйственная пара!»
В то лето, когда они окончательно обустроились в своей кооперативной квартире, Руслану выпала командировка в Актюбинск, и он, конечно, выкроил несколько дней, чтобы посетить родной Мартук.
* * *
В Мартуке Маринюк не был давно и возвращался туда совершенно другим человеком. Поселок заметно изменился, чувствовалось, что достаток пришел и в эти края. С тех пор, как в каждом дворе появилась собственная колонка, Мартук зазеленел, и цветы, столь редкие здесь в прошлом, теперь украшали все дворы. У Маринюков мало что изменилось, только неожиданно крепко вымахали деревья, посаженные некогда Русланом, да буйно цвели одичавшие кусты роз. Отец дорабатывал до пенсии в сторожах и пил по- прежнему. Не стало и коровенки, столь привычной во дворе, земли вокруг поселка распахали, негде стало выгуливать коров, негде сена на зиму запасти. Живут на городской манер, все из магазина. Многих друзей Руслана уже не было в поселке: Славик завербовался на флот и ловил где-то у далеких берегов Исландии селедку, Рашид сидел в тюрьме за драку. А многие не вернулись после армии, уехали на комсомольские стройки или женились и остались в благодатных краях. Но его, первого дружка Тунбаева, узнавали, помнили. Днем он чинил прохудившуюся крышу, менял электропроводку в доме, в грозу случались замыкания и мог возникнуть пожар. Ездил с матерью на огороды, поливал и окучивал картошку. Иногда среди дня брал у соседского мальчишки велосипед и отправлялся на речку. Как-то вечером, после кино, даже заглянул на танцевальную площадку. А наутро, когда он обрезал сухостои на деревьях, к калитке подъехала на велосипеде девушка лет пятнадцати и, почему-то озираясь по сторонам, окликнула Руслана. Когда он подошел к ограде, она протянула ему записку и тут же, не дожидаясь ответа, укатила. Маринюк развернул аккуратно сложенный листок в клетку. Знакомым летящим почерком было написано всего несколько слов: «Руслан! Только сейчас узнала, что ты в Мартуке. Была бы рада увидеть тебя. Валя».
Забытым милым детством дохнуло от записки, и Руслан тут же вспомнил синеглазую девочку с голубым бантом, в жаркой ладошке которой поблескивала серебряная монетка. Когда-то он клялся друзьям, что никогда не забудет ее, и только случай помешал ему тогда выколоть на тыльной стороне руки крупными буквами вечное — «Валя».
Весь день на него наплывали какие-то теплые воспоминания: первый поцелуй и первые горькие слезы, полутемный кинозал и дорогой силуэт тоненькой девушки, танцы под трофейный аккордеон и бесконечная, в сугробах, улица его детства…
Вечером он пошел к дому Комаровых. В юности Руслану казалось, что Мартук огромен, конца-края ему нет, а Валя, по меркам того времени, жила далеко-далеко, на Оторвановке. Сейчас же этот путь он одолел минут за десять.
Еще издали он узнал угловой дом, крытый оцинкованным железом. Некогда огромный, теперь в соседстве с вновь отстроенными особняками он казался игрушечным, и клены, которые он помнил маленькими прутиками, теперь шумели высоко над крышей.
Он подошел к калитке, отыскал глазами звонок, как вдруг из палисадника его окликнули:
— Руслан…
Зашелестели давно отцветшие кусты сирени, звякнула щеколда калитки, и перед ним явилась Валя, стройная, в белом платье.
— Пройдемся, погуляем? — сказал она и, не дожидаясь ответа, взяла его под руку.
Она знала, неизвестно откуда, о его жизни все, даже сказала, что его жену зовут Татьяной. О себе рассказала коротко: «сходила замуж» в Оренбурге, неудачно, вернулась, работает, как и его жена, закройщицей, только в ателье.
— А как же балет? — вырвался у Маринюка нелепый вопрос.
Она рассмеялась, как смеются взрослые, самостоятельные люди, вспоминая милые детские шалости.
— Балет… А ты, оказывается, помнишь,— ответила с грустью в голосе Валя.— В четырнадцать всем девочкам хочется быть необыкновенными, вот я и придумала балет…
Потом она с таким остроумием, которого он в ней и не предполагал, рассказывала о нелепых случаях, связанных с игрой в балерину, и они от души смеялись. Неожиданно с отчаянием в голосе Валя тихо сказала:
— Пойдем ко мне. У меня ведь и стол накрыт, и я даже выпила для храбрости… очень волновалась, боялась, что не придешь…
Дома, когда они выпили, она взяла гитару и запела какой-то грустный романс. Вдруг остановившись на полуслове, спросила:
— Руслан, весь вечер не могу понять, что в тебе изменилось?
— Постарел, поумнел,— попытался отшутиться Маринюк.
— Я не о том,— перебила его Валентина и снова запела. Потом, когда они сидели в палисаднике и он
