Я беспрестанно бегал от кубрика к фальшборту, чтобы плюнуть в воду, и от фальшборта в кубрик. От нескончаемого созерцания опустевшего корабля и постоянного разглядывания скучных портовых построек, амбаров, доков, пустых каморок контор с их хмурыми окнами, за которыми не видно было ничего, кроме сортировщиков писем и груд исписанных деловых бумаг и накладных, мне стало невыразимо уныло и безутешно. Сумерки сгущались, и в этой части пристани не было видно ни одной человеческой души.
Меня охватила тупая тоска по земле – мне страстно захотелось ощутить под ногами твердую почву, – тоска по улице и людям, заливающим ее своим веселым потоком. Да, я хотел видеть улицу, только улицу, не больше. Улицу, не окруженную водой, улицу, которая не качается, а твердо лежит под ногами. Мне захотелось доставить радость глазам, радость упоительного созерцания улицы.
– Надо было придти раньше, – сказал офицер, – теперь я не выдаю денег.
– Но мне необходимо двадцать долларов аванса.
– Пять вы можете получить, и ни цента больше.
– С пятеркой мне нечего делать… Мне нужно двадцать, иначе я завтра свалюсь. Кто же тогда будет красить палубу? Может быть, вы это знаете? Я должен иметь двадцать во что бы то ни стало.
– Десять. И это мое последнее слово. Десять или вообще ничего. Я не обязан давать вам ни гроша.
– Ладно, давайте десять. Это подлейшая скупость, но что же с вами поделаешь? Мы уже привыкли мириться со всякими неудобствами. Нам это не впервые.
– Подпишите квитанцию. Завтра мы занесем ее в книгу. Сейчас у меня нет охоты заниматься счетами.
Я получил свою десятку. Мне всего-то и нужно было только десять. Но если бы я сказал ему десять, он ни в коем случае не дал бы мне больше пяти. Больше десятки я и не собирался тратить. Что положишь в карман, отправляясь в город, того уже не вернешь назад, —пиши пропало.
– Не напейтесь только. Это гиблое место, – сказал офицер, принимая от меня квитанцию.
Это была неслыханная обида. Шкипер, офицер и инженеры напивались по два раза в день с тех пор, как мы стояли в порту, а мне проповедуют трезвость. Я и не думал напиваться. Да и зачем? Это так глупо и недостойно.
– Нет, – ответил я ему. – Я никогда не выпью ни одной капли этого яда. Я знаю свои обязанности перед родиной даже здесь на чужбине. Да, сэр. Я – трезвенник, я – аскет. Можете положиться на меня. Я верю в святую силу запрещения алкоголя.
Я простился с офицером и побежал вниз.
II
Был чудесный летний вечер. Я шагал по улицам, упиваясь жизнью, и не мог себе представить, что где- нибудь существуют люди, недовольные этим миром. Я глазел на витрины и разглядывал встречных прохожих. Красивые девушки, черт побери! Некоторые, разумеется, и не замечали меня, но те, которые мне улыбались, были как раз самые красивые. И как очаровательно они умели улыбаться!
Я подошел к дому с золоченым фасадом. Он выглядел таким веселым, этот дом, со своей позолотой. Раскрытые настежь двери, казалось, говорили: «Войди, дружок, хоть на полчасика, садись, устройся поуютнее и забудь свои горести…»
У меня не было горестей, но мне казалось забавным, что кто-то убеждал меня позабыть их. Это было так мило! А в доме было уже много людей; все они веселились, позабыв свои заботы, смеялись и пели, и оттуда неслась такая подмывающая музыка! Мне захотелось посмотреть, позолочен ли дом и внутри. Я вошел и сел на стул. Ко мне тотчас же подбежал парнишка, ухмыльнулся и поставил бутылку и стакан перед самым моим носом. Верно, он умел читать по лицу, потому что сейчас же заговорил по-английски:
– Угощайтесь, дружище, и будьте веселы, как и все другие.
Я видел вокруг себя только веселые лица, а ведь по целым неделям передо мной не было ничего, кроме воды и вонючих красок. И мне стало легко и весело, и с этого момента я уже не мог ни на чем сосредоточить свои мысли. Я не осуждаю этого доброго парнишку; виноват алкогольный запрет, делающий нас такими слабыми перед искушением. Законы всегда ослабляют человека, потому что в самой натуре его уже заложено – нарушать законы, придуманные другими.
Все время меня окутывал сладостный туман, а поздно ночью я увидал себя в комнате очаровательной, смеющейся девушки. Я обратился к ней:
– Скажите, мадемуазель, который теперь час?
– О! – воскликнула она с очаровательным смехом. – Какой ты красивый! Ты, верно, настоящий джентльмен! – Честное слово, именно так она и сказала. – Хорошенький мальчик, – продолжала она, – смотри не испорть нашей милой шутки, будь кавалером, не покидай робкую молодую девушку в полночь одну… Может быть, здесь поблизости находятся разбойники, а я ужасно труслива, ведь разбойники могут меня, пожалуй, зарезать!..
Ну да, я знал свой долг, долг краснощекого американского юноши, когда его просят помочь слабой беспомощной даме. Мне еще в детстве наказывали: веди себя прилично в присутствии женщин, и если дама тебя о чем-нибудь попросит, исполни ее просьбу беспрекословно, хотя бы это стоило тебе жизни.
Ладно, утром, чуть свет, я помчался в порт. Но там уже не было «Тускалозы»… Место, где она стояла, опустело. Она ушла домой, в солнечный Орлеан, ушла, не захватив меня в собою.
Мне случалось видеть заблудившихся детей, которых покинула мать, людей, хижина которых сгорела или была унесена потоком, самцов, у которых угнали или убили самку. Все это выглядело очень печально. Но печальнее всего на свете – моряк на чужбине, у которого из-под носа ушел его корабль. Моряк, оставшийся на берегу. Моряк, оказавшийся лишним.
Но не чужая страна гнетет его душу и заставляет его плакать, как малого ребенка. К чужим странам он привык. Нередко он добровольно оставался на чужбине, задерживался на берегу по всяким соображениям личного свойства. Тогда он не испытывал ни грусти, ни угнетения. Но если корабль, представляющий для него всю его родину, уходит, не взяв его с собой, то к чувству бездомности присоединяется нестерпимое чувство своей полной никчемности. Корабль не подождал его, он может справиться и без него, он не нуждается в нем!.. Старый гвоздь, выпавший откуда-нибудь и оставшийся в гавани, может сыграть роковую роль в жизни корабля; моряк же, вчера еще считавший себя необходимым для благополучного путешествия
