гранаты. Вот эта штука взрывается только тогда, когда ударяется обо что-то твердое. А до этого кто-то из местных Кулибиных додумался до следующего: если ударить гранату от подствольника о каблук, то она становится на боевой взвод, а потом ее, родимую, кидаешь от себя подальше. И, встретив препятствие, она взрывается, выкашивая в замкнутом пространстве все живое.
Вот и мы с Семеном стали закидывать из подствольника гранаты в окно, в котором Клей заметил какое-то шевеление. Семену удалось это с первой попытки, мне со второй. Первая, собака, ударилась о стену и взорвалась, обвалив вниз приличный пласт штукатурки и подняв большое облако пыли.
Воспользовавшись этим, мы втроем, косясь на пятиэтажку, бегом преодолели открытый участок и где ползком, где бегом, через два дома добрались, наконец, до своих.
Эти дурни с перепугу нас чуть не пристрелили, приняв за духов.
Проводили до КП батальона, где мы и нашли комбата.
Матер комбат. Ростом, правда, не шибко велик, но как командир, как человек — величина. Чего греха таить, повезло нашей бригаде с комбатами. Долго не буду описывать достоинства и недостатки каждого, просто скажу — настоящие мужики. Кто служил, воевал, те поймут, что это значит.
Командный пункт первого батальона размещался в подвале железнодорожного вокзала. Когда мы вошли, комбат кого-то отчаянно материл по полевому телефону.
— Екарный бабай, ты куда лезешь, идиот! Они тебя, лопуха, выманивают, а ты со своими салабонами прешь на рожон! Зачистку делай, все, что у тебя вокруг, зачищай! Чтобы ни одного духа не было в зоне ответственности! — орал комбат в трубку. — «Коробочки» оттащи назад, пусть «махра» работает! Сам сиди на НП, не высовывайся!
Бросив трубку телефонного аппарата, увидел меня.
— Здорово, — улыбнулся он.
— Бог в помощь, — сказал я, протягивая руку.
— Что нового в штабе? Идем пообедаем, — предложил комбат, радостно глядя на меня. Увидеть на войне знакомое лицо — это радость. Это значит, что везет не только тебе, но и твоим товарищам тоже.
Еще не отошедший от боя, беготни и стрельбы, я знал: если сейчас не выпить, не успокоиться, начнет бить мелкая нервная дрожь. Или наоборот, нападет полуистеричное состояние, захочется говорить, говорить… Поэтому я с благодарностью принял приглашение к столу.
Усевшись на ящики из-под снарядов, комбат негромко позвал: «Иван, у нас гости, иди обедать». Из соседнего подвального помещения появился начальник штаба первого батальона капитан Ильин. Худой, если не сказать поджарый, первый заводила в бригаде по волейболу, но при работе педант, аккуратист. В мирной жизни всегда подтянутый, наглаженный, сверкающий, сейчас он мало чем отличался от всех остальных. Такой же закопченный, небритый, невыспавшийся.
— Здорово, Слава, — сказал он, и глаза его чуть заблестели. Мы с ним были почти ровесники, но только я — офицер штаба бригады, а он начальник штаба батальона. И оба капитаны. Нас с Иваном давно уже связывали дружеские отношения, дружили и жены и дети.
Я не скрывал своих эмоций и полез обниматься. Потихоньку стали давать о себе знать нервы, подкатывала истерия после короткого моего перехода.
За бойцов я не беспокоился, они находились среди своих, так что и накормят, и обогреют.
— Слава, ты за снайпером? — спросил комбат.
— За ним, за кем же еще, — ответил я. — Как вы эту суку взяли?
— Да этот гад нам три дня покоя не давал, — посуровел Иван. — Засел рядом с вокзалом и через площадь поливал нас. Троих бойцов положил и первого ротного ранил в ногу. А эвакуировать нет возможности. Вызывали медиков сюда, на месте оперировали.
— Ну, как он? — спросил я. — Историю про медиков я слышал, молодцы, нечего сказать, а вот как ротный — жить-ходить будет?
— Будет, будет, — радостно подтвердил комбат, — вот только отстранил я его, а взводных, сам знаешь, нет, вот и командуют двухгадюшники..[4] Но этот вроде парень толковый. Горячий, правда, как Чапай на лихом коне, хочет всю Чечню один освободить.
— Что у снайпера было? — спрашиваю я. — А то, может, и не снайпер, а так, перелеканный какой- нибудь, малахольный местный житель, их сейчас много по городу бродит.
Комбат с начштаба вроде как даже и обиделись. Иван вскочил, побежал в свою каморку и принес нашу отечественную винтовку СКС. Вот только оптика импортная, на нестандартном конштейне, я это сразу понял — видел уже, скорее всего, японская. Хорошая игрушка.
Пал Палыч — комбат — пока мы осматриваем с Иваном карабин, рассказывает, что в карманах у задержанного было обнаружено две пачки патронов, а в его «лежке», то есть там, где он устраивал засаду, — упаковка пива и два блока сигарет. Рассказывая, Палыч накрывал стол: резал хлеб, открывал тушенку, сгущенку, невесть откуда взявшиеся салаты, маринованные помидоры и огурцы. Наконец поставил на импровизированный стол бутылку водки.
Я тем временем пересчитал зарубки на прикладе: выходило тридцать две. Тридцать две оборванные наши жизни. Как работали снайперы, мы все не понаслышке знали. Когда по старым, чуть ли не довоенным, картам мы ночью входили в город — они нас встречали. И хотя мы мчались, разбивая головы внутри БМП, дробя зубы от бешеной езды и кляня всех и вся, снайпера умудрялись отстреливать у проезжавшей мимо техники мотающиеся туда-сюда антенны, да еще и ночью, в клубах пыли. А когда наши оставались без связи и командиры посылали бойцов посмотреть, что за ерунда, — тут их и убивал снайпер. А еще у духовских стрелков такая хитрость: не убивают человека, а ранят — бьют по ногам, чтобы не уполз, и ждут. Раненые кричат, а те расстреливают спешащих на помощь, как цыплят. Таким образом около тридцати человек потеряла бригада на снайперах, и к ним у нас особый счет. Еще удивительно, что бойцы этого гада живым взяли.
Во втором батальоне на днях обнаружили лежку, по всем признакам — женщины. Все как обычно: диван или кресло, безалкогольные, в отличие от мужчин-снайперов, напитки и какая-то мягкая игрушка. Неподалеку спрятана винтовка. День бойцы в засаде прождали, не шевелясь. Ни в туалет сходить, ни покурить. И дождались. Что там было — никому не ведомо, но чеченка вылетела птичкой с крыши девятиэтажного дома, а по дороге к земле ее разнес взрыв гранаты. Бойцы потом торжественно клялись, что она почувствовала запах их немытых тел и рванула на крышу, а оттуда и сиганула вниз. Все, конечно, сочувственно кивали головой и жалели, что не приложили руку к ее полету. Никто не поверил, что в последний полет с гранатой она отправилась сама. Чеченцы, насколько я помню, не кончали жизнь самоубийством, это наша черта — страх перед пленом, бесчестием, пытками. После того случая комбат второго батальона произнес фразу, ставшую девизом нашей бригады: «Сибиряки в плен не сдаются, но и в плен не берут».
Комбат тем временем разлил водку, и мы с Иваном присели. Если кто говорит, что воевали пьяные, — плюнь ему в рожу. На войне пьют для дезинфекции, не всегда вскипятишь воду, руки хорошо помоешь. «Красные глаза не желтеют» — девиз фронтовых медиков. Воду для пищи, питья, умывания приходилось брать в Сунже — такая небольшая речушка, которая протекает через всю Чечню, в том числе и через Грозный. Но в ней столько трупов людей и животных плавало, что о гигиене и думать не приходилось. Нет, напиваться на войне никто не будет — верная смерть. Да и товарищи не позволят — что там у пьяного с оружием на уме?
Подняли пластиковые белые стаканчики — мы их в аэропорту «Северный» много набрали — и сдвинули. Получилось не чоканье, а шелест, «чтобы замполит не слышал», шутили офицеры.
— За удачу, мужики, — произнес комбат и, выдохнув воздух из легких, опрокинул полстакана водки.
— За нее, окаянную, — подхватил я и тоже выпил. В горле сразу стало горячо, теплая волна покатилась внутрь и остановилась в желудке. По телу разлилась истома. Все набросились на еду, когда еще удастся вот так спокойно поесть. Хлеб, тушенка, огурцы, помидоры, все полетело в желудок. Теперь уже Иван разлил водку, и мы выпили, молча прошелестев стаканчиками. Закурили. Я достал было свои, привезенные еще из дома «ТУ-134», но, увидев у комбата и у Ивана «Мальборо», убрал обратно.
— Снайперские? — поинтересовался я, угощаясь из протянутых обоими пачек.
— Оттуда, — ответил комбат.
— Как второй батальон? — спросил Иван, глубоко затягиваясь.
