тащит всех четырех к холсту.
– Вы потом себе просто не простите, если не сниметесь, – суетится вокруг аппарата фотограф, накидывая на голову черную тряпку. – Я вам сделаю вещь, вы сами удивитесь…
Ученики стоят возле холста… И только теперь мы замечаем среди них Мусю. Она все в том же сером платьице с кружевным воротником. Один из парней, почуяв на себе объектив, с улыбкой придвинулся к Мусе. Она тотчас же нахмурилась, надула губы и отодвинулась к подруге.
Так она и вышла на фотокарточке – с надутыми губами, наклоненная к подруге.
Фотокарточка стоит на ее письменном столе в знакомой нам комнате. Горит настольная лампа. Муся читает учебник, а рядом фотокарточка Ирины – она в белом чепце с красным крестиком на лбу. За окном мечутся снежинки, и белая мгла постепенно заволакивает весь мир. И видим мы бесконечные снежные просторы и холмы, холмы – не то борозды, покрытые снегом, не то могилы…
А за столом у окна все так же сидит Муся, читает учебник. Но теперь на ней накинута шубейка. Переворачивается страница – и вот к знакомым нам фотокарточкам добавилась еще одна – Василий в папахе, с медалью на груди.
Стук в дверь. Муся, словно очнувшись, встает, кутаясь в шубу, подходит к двери.
– Телеграмма! – Почтальон подает телеграмму.
– Откуда?
– Из Кургана. – Почтальон уходит.
Муся читает телеграмму: «На станции тиф». И больше Ни слова.
– Тетя Феня! – кричит Муся.
– Что случилось? – спрашивает тетя Феня, вырастая на пороге.
– У папы беда! Вот… – она протягивает телеграмму.
– Странная телеграмма, – сказала тетя Феня, прочтя ее. – Впрочем, Иван Николаевич ни слова не скажет. Это кто-то из рабочих.
– А почему Смоляков молчит? – спросила Муся.
– Он в Петрограде.
– Тетя Феня, я туда еду. Немедленно…
– В Кургане сейчас весна, распутица…
– Но я должна… Обязана!
– Хорошо, поезжай! Если застрянешь, попытаюсь туда вырваться.
Опытная станция. Весна. По грязной, оплывшей конским навозом дороге тащатся дровни. Лошадь идет еле-еле… Правит вожжами баба в нагольном полушубке. В дровнях сидит закутанная в тяжелую клетчатую шаль Муся. Вот и пристанционная усадьба, конюшня, дом… Но никто не вышел навстречу подводе. Даже Федот не вышел.
Муся встает с дровней и, оставив чемодан, бежит на крыльцо.
В просторной комнате на железных койках двое больных: молодая женщина – рабочая-селекционер – и конюх Федот. Возле койки Федота сидит на табуретке в ватнике Иван Николаевич и пытается кормить с ложки больного.
– Иван Николаевич, не идет… В горле заслонка.
– А ты проглоти ее… Глотни, глотни. Она и откроется.
Скрипнула дверь.
Иван Николаевич обернулся, да так и застыл с ложкой бульона – на пороге стояла Муся.
– Папа!
– Тебе нельзя сюда!
– Папа! – крикнула она, с плачем кинулась ему на шею.
– Успокойся, дочка! Успокойся!.. Напрасно ты приехала сюда… Это же опасно.
– Нет, нет! Я не уеду от тебя, – плакала Муся.
– Успокойся, успокойся… Кто тебя вызвал?
– Телеграмма была от вас.
– Кто давал? Федот, не твой грех?
Федот с минуту тяжело дышал.
– Виноват, Иван Николаевич. Внучку посылал. Жалко мне вас… Вы уж три недели на ногах.
– А это тебя не касается! – сердито сказал Твердохлебов. – Твое дело принимать лекарство и еду…
– Муся, – слабо сказал Федот, – заберите вы его отсюда, Христа ради. Помрем мы все… Двое уж преставились… Ох-хо-хо… – Федот закрыл глаза.
– Не говори глупостей! А ты иди отсюда, иди… Расположишься в кабинете, – говорит Иван Николаевич.
Кабинет Ивана Николаевича. Но теперь в нем стоят две койки: на одной лежит сам хозяин, на другой
