Василий приотстал, спрятался за толстую сосну и вдруг затянул высоким срывающимся волчьим воем. Муся замерла на ходу, обернулась и, не увидев Василия, пронзительно закричала:
– Ва-а-ася!
– Ай-я-яй-а! – ответил он тихонько, так, словно голос его доносился издалека.
– Ва-а-ася! – закричала она сильнее и помчалась в ту сторону, откуда слышался его слабый голос.
– Вот он я! – Василий вынырнул перед ней из-за ствола сосны, озорной, смеющийся, и поймал ее в объятия.
– Дурак! Идиот!! – чуть не плача, она пыталась вырваться.
– Будешь от меня уходить? А? Будешь? – Он все крепче и крепче прижимал ее к себе.
Она долго и упорно держала его на отдалении, упершись ему в грудь прямыми руками. Наконец не выдержала напряжения, уткнулась лицом в его плечо.
Показалась заимка. Они шли теперь взявшись за руки.
– Уже? – спросила она, глядя на просвет в деревьях.
Залились хриплым утробным брехом собаки. Василий тотчас стал передразнивать их.
– Господи! Какой ты еще ребенок! – сказала она.
– А ты бука.
Возле длинной приземистой избы их встретил очень похожий на того мужика во ржи седой, как лунь, старик. И одет совершенно так же: на нем длинная полотняная рубаха, на ногах желтые улы из рыбьей кожи.
– Здравствуйте, дедушка!
– Здорово живетя! Проходите в избу.
– Мы на часок, за колосками пшеницы. – Муся показала мешочек. – Нам хозяин разрешил.
– Рвитя, рвитя, – сказал дед.
Поле было тут же. Пока Муся и Василий собирали колоски, старик сходил в избу и принес глиняный кувшин медовухи, берестяную кружечку-чумашку да большой кусок копченой медвежатины.
– Подкрепитесь на дорожку-то. Вот медовуха да шматок медвежатины, – сказал старик.
– Нам, право, как-то неудобно…
– Спасибо, дед! – сказал Василий, перебивая Мусю и принимая его дары.
– Право же, неудобно, – пыталась урезонить своего напарника Муся.
– А чего ж неудобного? Вон там гумно с навесом, сенцо свежее. И располагайтесь как дома, – сказал старик.
Гумно на лесной опушке – сарай плетневый, молотильный ток, еще не чищенный с прошлогодней поры, омет старой соломы. Василий расстилает в сарае на свежем сене брезентовые куртки, нарезает мясо.
– Ну, как тебе наши якуты-тунгусы?
– Пока мы имеем дело больше все с кержаками, – ответила Муся.
– Они уже вполне объякутились. Смотри – чей продукт? – указывает Василий на медвежатину. – Наш, якутский.
– Ну, такого добра и в России хватает.
– Погоди, вот заберемся в низовья – я тебя там олениной накормлю. Ну, давай за Якутию!
Муся выпила.
– Божественно!
Василий налил себе.
– Во имя твое! – и выпил.
Они потянулись к медвежатине. Василий поймал ее руку, крепко сжал пальцы и притянул к своим губам. Она глядела на него широко открытыми глазами.
– Милая, милая!..
Он стал целовать ее руку, плечо, шею мелкими быстрыми поцелуями. И обнял, сграбастал всю ее и заслонил плечами, спиной, всем телом своим.
И мы видим соломенную крышу, всю в решетниках и в неошкуренных слегах. На краю стрехи сидит пегий зяблик с кирпичной грудкой и заливается:
В лагерь пришли они в сумерках. На берегу Лены возле самой тайги были натянуты две палатки: маленькая для Муси и большая для мужчин. Филипп Лясота и Макарьев уже сидели возле костра и спорили. На треноге висел большой медный чайник и котел, в котором варилась уха. Рядом лежали еще не собранные рыболовные сети. Лебедь подкладывал дрова и помешивал в котле.
На Мусю и Василия никто не обратил внимания; Муся прошла к себе в палатку, а Василий стал помогать Лебедю.
– Просто многие из наших злаков под воздействием культуры претерпели глубокие изменения, – возбужденно говорил Лясота.
