– Это что еще за рябчик? – спросил Пинегин Пассара.
– Сучки у нас так называются.
Кедровые сучья, перемешанные с валежником, с покалеченным, искореженным молодняком, повсюду высились в завалах – не перелезть…
Сверху, с заломанных, обезображенных деревьев тоже свешивались кедровые сучья, комлями вниз, тяжело покачиваясь, готовые в любую минуту сорваться и ринуться вниз.
– Идите только за мной… В сторону ни шагу, – сказал Пассар.
Мы вытянулись гуськом, шли молча след в след, словно по сторонам было минное поле. Глухие ухающие удары, доносившиеся с лесосеки, перемежались теперь с раскатистым треском, напоминавшим пулеметные очереди.
Потом стал долетать до нас высокий, комариный голос пилы, и чем ближе мы подходили, тем надсаднее, ниже и злее становился этот звон.
Наконец Пассар поднял руку, остановился.
От неожиданности мы почти столкнулись.
Перед нами метрах в ста качнулся и стал валиться высокий кедр; сначала он вроде бы застыл в наклонном положении, и казалось, что он еще выпрямится и его тупая, словно подстриженная небесным парикмахером, вершина снова появится в оголенном проеме. Но, помедлив какое-то мгновение, тяжелыми косматыми лапами погрозил он, опрокидываясь, небу и быстро пошел к земле, со свистом рассекая воздух, по-медвежьи с треском подминая долговязый орешник, и с пушечным грохотом ударился наконец оземь. Гулким стоном отозвалась земля, и долго, как смертный прах, парило в воздухе облако снежной пыли. И в наступившей тишине было жутко смотреть на этого поверженного недвижного, точно труп, лесного великана, на мотающиеся обломанные, как косталыжки, ветви орешника да трескуна, на пустой, как прорубь в пропасть, небесный проем, который еще мгновение назад закрывала кудлатая голова кедра.
– А теперь бегом, бегом! Чего, понимаешь, стали? – Пассар пропускает нас вперед. – Бегом! Прямо к кедру…
Я бегу впереди и чувствую, как у меня колотится, словно от испуга, сердце. «С чего бы это?» – удивляюсь я.
Возле высокого пня, похожего на лобное место, стоял вальщик в оранжевой каске с брезентовым, спадающим на плечи покрывалом.
На пне лежала бензопила, – совсем игрушечной казалась она на этом поперечнике, размером с хороший круглый стол.
– Как же вы ухитрились эдакую махину? – спросил я вальщика.
– Минут сорок провозился… С подпилом брал ее, с обоих концов… Натанцевался.
Вальщик – немолодой, густая темная борода на щеках заметно серебрилась, но был он плотный, коренастый и, видимо, немалой силы.
Однако я заметил, что пальцы у него дрожали; когда он скручивал цигарку, крупинки махры полетели на землю.
– Не владеют пальцы, – как-то извинительно улыбнулся он, перехватив мой взгляд. – Как повалишь кедру – руки и ноги трясутся. Ничего не поделаешь.
– От чего? От усталости?
– Да нет… Вроде оторопь берет. Испуг не испуг, но сердце бьется и что-то такое подкатывает под самый дых! Повалишь такое вот дерево, как живую душу сгубишь. Пятнадцать лет уж как валю, а все еще оторопь берет.
– Это наш лучший вальщик Молокоедов, – сказал Пассар, подходя с Пинегиным.
– Замечательно у вас получается. Прямо – салют!.. Как пушечный залп…
Пинегин похлопал вальщика по спине.
– Вот они, покорители тайги!
Вальщик смущенно улыбался и жадно затягивался дымом.
– А зачем ее покорять, тайгу-то? – спросил я Пинегина.
– Как зачем? Человек – хозяин своей земли.
– И это по-хозяйски? – я указал на заломанные деревья.
– Ну, это пустяки… Зарастут, новые вырастут.
– Как можно говорить такие слова? Кто в тайге живет, знает – такое дело не зарастет. Гнить будет, болеть будет… Короед появится. Тайга пропадет! Гиблое место называется это! – неожиданно вспылил Пассар.
– А кто виноват? Ты ж и виноват, милый… А на меня шумишь. – Пинегин засмеялся.
– Я не виноват… – Пассар отвернулся. – Пойдемте на Теплую протоку…
Мы опять растянулись гуськом и шли за Пассаром. Ухающие раскатистые удары теперь раздавались где-то справа, но все казалось, что вот-вот перед нами повалится очередной кедр.
– Зачем же вы одни кедры рубите? – спросил я Пассара.
– Еще ель немножко берем. Больше ничего нельзя, лиственные породы тонут. Сплавлять нельзя. Дороги нет. Что делать?
