– Стройте дорогу.
– Не могу… Мое дело – рубить лес.
– Но ведь кедр не восстанавливается при такой рубке?
– Конечно…
– По закону запрещена такая рубка? – кричу я ему в спину.
– У нас есть разрешение, – отвечает Пассар, не оборачиваясь. – Трест давал…
– Но послушайте, это же преступление! – я оборачиваюсь к Пинегину, и мы останавливаемся лицо в лицо.
Он чуть ниже меня и поэтому смотрит исподлобья своими бесцветными навыкате глазами.
– Не кричите! Вы что, не знаете?! Нужен лес не завтра, а сегодня.
– А завтра что, лес не понадобится?
– Ну и что?! Завтраками кормить будем государство? Мол, подождите там, наверху… Вот построим дорогу, тогда и лес будет. Так, что ли? – повышает голос и Пинегин.
– Не умеете рубить по-человечески, не лезьте! Лучше будет.
– Да поймите же, дело не в рубке!.. Лес – это стройки, лес – это химия, лес – это валюта, наконец.
– Чего спорите! – крикнул Пассар. – Протока подошла.
Мы не заметили, как он отошел на значительное расстояние.
– Идите!
Пинегин кивнул в сторону Пассара и все так же смотрел исподлобья.
Мне не хотелось подставлять ему спину и топать впереди, как под конвоем.
– Ступайте вы! – сказал я.
Но и Пинегин заупрямился.
Мы стояли друг перед другом, как бараны. Его округлое лицо как-то вытянулось – отвисли щеки, и на переносице проявилась красная сетка частых прожилок. Передо мной был другой человек – упрямый, злой и старый.
Наконец он свернул в сторону и пошел чуть сбоку. До самой протоки мы шли медленно, молча, не глядя друг на друга. Я – чуть впереди, и мне слышно было, как трещал валежник да тяжело дышал Пинегин.
– Вот она и есть Теплая протока! – сказал Пассар. – Зимой и летом не замерзает.
Мы остановились на обрывистом берегу. Неширокая порожистая протока была завалена кругляком, коряжником и кетой. Оседавшие на галечных перекатах заломы из выворотней, бурелома да почерневших коряжин обросли за лето свежими бревнами и сплошь перегораживали течение. Перед заломами вода кишела кетой; сильная рыба тараном шла на бревна, билась хвостами о галечные отмели, выпрыгивала из воды, сверкая радужным полукружьем, старалась перемахнуть через высоченные заломы, плюхалась снова в воду и опять шла на приступ.
Выбившись из сил, в кровоподтеках и ссадинах, она отходила к берегу и здесь, раздвигая трупы своих собратьев, торопливо разбивала хвостом один из продолговатых бугорков, выбрасывала оттуда уже политую молоками икру своих предшественников, выметывала сама икру в эту ямку и, не успев как следует зарыть ее, тут же умирала. Вода красная от икры; отмель усеяна сдохшей рыбой.
Закатное солнце тяжело плавало над лесными вершинами, и в этом медно-красном свете рыбины казались окровавленными.
Мы долго молчали и смотрели на это мрачное рыбье побоище.
Затихли отдаленные глухие раскаты, – видать, вальщики закончили работу.
Ветра не было – ничто не шелохнется. И только редко и жирно каркали вороны; они лениво перелетывали над протокой, садились на прибрежные кедры и сердито кричали на нас.
– Хоть бы вы растащили эти заломы, – сказал я Пассару.
– Нам некогда… Людей нет. И очень бесполезно. Сплавщики много раз взрывали заломы. Все равно затягивает. Вода села к осени. Вот беда!
– Значит, вода виновата? А вы – молодцы!
– Зачем молодцы?! Конечное дело – наши бревна в заломах лежат.
– И опять сплавлять будете… Сваленный лес на Теплую трелюете?
– Куда же еще? – сказал Пассар.
Я посмотрел на Пинегина.
– А что бы вы стали делать на месте Мазепы? – спросил он с вызовом.
– Во-первых, не поехал бы на совещание передовиков…
– Смелый шаг, ничего не скажешь, – усмехнулся Пинегин. – Кстати, пора ехать в Ачинское. Не то ночь застанет.
– Счастливого пути.
– А вы остаетесь?
