На одном острове Валерий сорвал саранку, ярко-красную, в черных крапинках, и поднес ее Сане.
– Смотри-ка, дикая лилия! Осень подходит, а она все еще цветет, – удивилась Саня.
– Цветы цветам рознь, – снисходительно пояснил Валерий. – Иные еще не успевают как следует распуститься, а уже и отцветают. А иные всю жизнь цветут. Так, между прочим, и люди. Закон.
Потом он фотографировал Саню собственным аппаратом «Зоркий».
– Я больше всего люблю этот ракус, – говорил он, показывая Сане свой профиль, – а потом этот. – Он оборачивался в полуфас и значительно смотрел ей в глаза.
«Ракурс», – хотелось поправить Сане, но сделать это она почему-то стеснялась. «Ах, не все ли равно, в конце концов, – решила она, – главное, мне весело».
В сумерках выпала роса и стало прохладно. В обратный путь Валерий сел в кузове рядом с Саней и укрыл ее своим сереньким пиджачком. С противоположной скамейки за ними всю дорогу зорко следила кассирша.
4
В этот вечер Сергунков бегал в огород вешаться. Еще с утра, выпроваживая его из избы, Степанида сказала ему:
– Либо поезжай в город, восстановись, либо подыхай под забором.
К вечеру он пришел из Звонарева пьяный и начал так смело стучать в окно, что разбил стекло. Затем он грудью навалился на подоконник. И пыхтя, как кузнечный мех, пытался втащить в окно свое грузное тело, но был сбит мощной рукой супруги и облит водой.
Мокрый и униженный, он торжественно проклял и жену, и дом, и станцию Касаткино. После чего, точно слон, разбрызгивая лужи, тяжело и неуклюже побежал в огород. Там он намотал на шею тыквенную ботву и пробовал повеситься на плетне. Ботва, конечно, порвалась под его тяжелым телом, но жена испугалась, и наступило примирение.
Наутро он пришел к Сане с просьбой.
– Ты пожалей меня, старика. Оставь мою дочь сторожем. Я уж сам буду за нее стоять. Мне все равно делать нечего.
Надо сказать, что дочь Сергункова хоть и числилась сторожем, но не работала. Сторожили за нее всей семьей, поочередно. Хозяйка, опасаясь за эту должность, и настропалила своего супруга поговорить с начальницей. Теперь Сергунков обращался с Саней почтительно, его и без того узкие глаза еще больше щурились в подобострастной улыбке, и Сане было жаль этого грузного пожилого человека.
– Но ведь, Николай Петрович, вы же сами знаете: нельзя держать на работе одного, а деньги платить другому. И так вместо вашей жены золовка работает.
– Ах, милая, ну какая разница! – деланно засмеялся он тоненьким торопливым смешком. – Все в один котел идет. Ты уж уважь меня, старика, а то мне житья не будет. Ведь у меня Степанида не жена – тигра. Я бы сам поступил в сторожа, ну ее к бесу! Да нельзя, на полной пенсии.
– Ладно, Николай Петрович, – уступила Саня, досадуя на свою нерешительность. – Только учтите, долго это продолжаться не может. Сами договаривайтесь с дочерью и женой.
– Спасибо тебе, дочка.
Глядя на широкую спину и вислые плечи уходившего Сергункова, Саня никак не могла понять, чего здесь больше – настоящего горя или притворства, желания поиграть в несчастного. «В самом деле, чего ему не хватает? – думала Саня. – Построил себе дом, вышел на приличную пенсию, зять работает завскладом в гарнизоне, жена получает зарплату за глухую Полю, и дочь еще успел пристроить. Нет, долго я не выдержу. Я его выпровожу, вместе с дочерью».
Вообще в первые дни было много жалоб от подчиненных: жаловались на жизнь, на работу, друг на друга, на жен и даже на погоду. Слушая их, можно было подумать, что съехались они все из райских мест, а почему не уезжают обратно – непостижимо. Сане еще не знаком был сладкий обман воспоминаний людей ленивых и мечтательных, для которых выдуманное счастливое прошлое есть намек на свою значительность. «Были когда-то и мы рысаками». Не догадывалась еще Саня и о том, что жалобой пользуются как замаскированной лестью и доносом.
– Я, как народный депутат сельского Совета, обращаю ваше внимание на исключительно халатное отношение к своим обязанностям буфетчика, его же и завхоза, – говорил Шилохвостов, и Сане казалось, что фразы проходят через его длинный, веретенообразный нос и оттого становятся тоже длинными и какими-то кручеными. – Ведь он что допускает? Он прямо из конюшни, допустим, там лошадь почесав или еще что, с навозом, допустим, повозится, идет в буфет, торгует хлебом, а руки не моет.
– Так почему ж вы ему не скажете? – удивлялась Саня. – Почему не призовете его, как депутат, к порядку?
– С моей стороны предупреждение было, – торопливо заверял Шилохвостов. – С другой стороны, вы, как начальник, обязаны знать все, как говорится, отрицательные недостатки.
Пыталась несколько раз посвятить Саню в свою былую счастливую жизнь кассирша.
– Мы, жены офицеров, любили развлекаться. Бывало, пойдем в магазин, возьмем по сто граммов конфет, этих, потом этих, потом этих…
– Некогда мне про конфеты слушать, – прерывала ее Саня. – Все вы раньше хорошо жили, наслушалась я уж…
И даже Кузьмин пришел с жалобой на Сергункова.
– Он мне за десять стаканов смородины не уплатил по полтора рубля за стакан. Вот тут записано, – и Кузьмич подал Сане четвертушку тетрадного листа. – Так что вы у него из пенсии вычислите.
И этому тоже мало…
– Хорошо, – сказала Саня. – Я передам вашу жалобу в суд.
