Гобсанто. Предчувствие, не обязательно дурное. Вы, может быть, и не верите в такие вещи, как белый и образованный…
— Вообще-то верю, — сказал Мазур. — Случалось иногда… всякое. Чутье и предчувствие порой не подводят…
— Ну тогда вы, может быть, меня и поймете. Никаких данных, никаких агентурных донесений, и, тем не менее, что-то такое ноет и свербит…
Мазур усмехнулся:
— И все хорошо, да что-то нехорошо…
— Простите?
— Это цитата. Из одной старой книжки.
— А… В общем, примерно так. Хуже всего, что дела в стране идут, в общем, хорошо.
— Почему? — искренне удивился Мазур.
Полковник усмехнулся:
— Вы человек в таких делах неискушенный… Знаете ли, перевороты сплошь и рядом случаются не в кризисы или тяжелые времена — как раз когда все спокойно и благополучно. Человеческая психология… Нет ни гражданской войны, ни политического кризиса, ни народных волнений. Народ живет, может, и бедновато, но с голода все же не умирают, никаким массовым протестом и не пахнет. Именно в таких условиях кто-то может решить, что настало его время. Ему кажется, что управлять страной в таких условиях довольно просто: нет серьезных проблем и трудностей, которые пришлось бы преодолевать, нет бунтов, сильной инфляции, экономика более-менее стабильна… Понимаете? Именно во времена относительного благоденствия…
— Кажется, понимаю, — сказал Мазур.
— А вдобавок эти дурацкие покушения. Либо и в самом деле пошли косяком фанатики-одиночки — чего не наблюдалось долгие годы, — либо… — казалось, он набирается храбрости, чтобы продолжать: — Либо работает какая-то новая, неизвестная, чертовски опытная сила, с которой мы прежде не сталкивались. Потому что раньше она не участвовала в игре. Она наподобие этого вашего… медведя.
— Но зачем ей это? — спросил Мазур опять-таки с искренним недоумением. — Зачем?
— Не знаю, — признался полковник. — Не могу понять, как ни ломаю голову. Но это неспроста. Это не демонстрация силы, не предупреждение. Когда таким вот образом предупреждают, очень быстро дают понять обходными путями, чего именно хотят. Ничего подобного за два месяца не случилось. Никто не взял на себя ответственность. Никто за пределами страны — я особо интересовался — не поднял газетной шумихи о якобы растущем народном сопротивлении. И все равно два месяца творится черт знает что…
— Вот в чем в чем, а в разгадывании подобных загадок я вам ничем не могу помочь, — сказал Мазур. — Совершенно не моя область.
— Я понимаю. Я и не жду, что вы посоветуете нечто дельное… Просто хотелось хоть с кем-то поговорить откровенно. С местными я себе этого не могу позволить. А вы, во-первых, иностранец, во- вторых, не менее моего заинтересованы в том, чтобы с президентом ничего не случилось. То есть лично вы, будем говорить откровенно, ни в чем, собственно, не заинтересованы, но вы человек военный, у вас строгий приказ…
— Совершенно верно, — сказал Мазур.
— А я-то заинтересован лично. Это моя страна и мой президент.
«И твой страховой полис от всяческих неприятностей», — подумал Мазур. В уютных местечках, подобных этому, в случае свержения или насильственной смерти диктатора, кандидат в покойники номер два — непременно начальник тайной полиции. Даже если он сам оказывается припутан к заговору, от него стараются побыстрее избавиться, чтобы поставить стопроцентно своего человека. У полковника, по точным сведениям, тоже кое-что припрятано на старость в европейских закромах — конечно, гораздо меньше, чем у Отца Нации, Мтанга человек умный, хапает по чину и не зарывается. Вот только до Европы еще нужно добраться, а это не всегда и получается…
— Могу вас заверить, полковник, что в вашем бунгало нет записывающих устройств, — сказал вдруг Мтанга. — На всякий случай я распорядился проверить еще раз, пока вы отсутствовали…
Мазур глянул на него вопросительно. Сразу и не сообразить, к чему такие реплики.
— Я полагаю, вы не боитесь провокаций с моей стороны? — продолжал Мтанга. — Мне совершенно ни к чему вас провоцировать… А вам, если вы решите сообщить третьим лицам подробности нашего разговора, наверняка не поверят: вы чужак здесь…
— Интересное начало, — усмехнулся Мазур.
— Ну, мало ли что… — отозвался Мтанга без улыбки. — Лучше сразу внести полную ясность. Собственно говоря, я всего-навсего собираюсь пофантазировать вслух, и хотел бы, чтобы вы это выслушали. Вы ведь ничем не заняты? Ну, вот и отлично. Захотелось поделиться фантазиями, чисто теоретическими умствованиями… Так вот, происходящее мне крайне не нравится. Ничего я еще не понимаю, нет у меня точных данных, только неясные следочки, которые могут оказаться и не следами вовсе, а продуктом воображения. Но не могу я отделаться от тягостного предчувствия, что все неспроста. Что за этим стоит какой-то план. И больше всего мне хотелось бы не менее месяца избегать появления президента на публике. В надежде на то, что новые заговорщики — а они будут, мне чутье подсказывает — начнут нервничать, как-то себя проявят… Ну, и мои люди за этот месяц удвоят усилия, поищут там, где прежде не искали.
— Логично, — сказал Мазур. — Вот только как этого добиться? Я здесь человек новый, но успел уже понять: президента ни за что не уговорить. Не согласится он на добровольное затворничество даже на неделю, не то что на месяц.
— Совершенно верно, — с тяжким вздохом кивнул полковник Мтанга. — Я попытался один раз… даже не предложил, а осторожно намекнул… Даже деликатные намеки встретили резкое неприятие. Президент недвусмысленно заявил, что он не собирается ни от кого прятаться, тем более когда речь идет, по его собственному выражению, о каких-то дурацких клоунах. И посоветовал мне работать получше.
— Значит, ничего не поделаешь, — сказал Мазур.
— Ну, это как посмотреть… Давайте пофантазируем. Предположим, очередное покушение успеха не достигнет, но все же нанесет некоторый урон… минимальный. Предположим, стрелявший окажется достаточно ловким, чтобы легко ранить президента… в руку… в левую. Вот сюда, скажем, — он ткнул себя указательным пальцем в левую руку, ближе к локтю, подальше от запястья. — Кость не задета, рана в мякоть, неопасная, но непременно заставившая бы президента не менее месяца держать руку на перевязи, в особенности если таково будет предписание врачей… Если они заверят, что руку на перевязи следует держать именно что не менее месяца… Опытный снайпер творит чудеса… Президент поневоле вынужден будет стать затворником. Чтобы не делать чуточку комичным сложившийся у народа образ Великого Вождя… Отец Нации, согласитесь, не может появиться на публике в бинтах и повязках…
Мазур без труда представил себе эту картину: Папа во всем блеске и величавости, при всех наградах, в сиянии золотых погон и золотых пуговиц… с рукой на перевязи. В самом деле, получается как-то даже и комично.
— Похожий случай был лет пятнадцать назад с президентом Касулу, — вкрадчиво продолжал полковник. — Не слышали? Это интересно. Дело происходило не у нас, довольно далеко отсюда, но все равно любопытный пример. Среди заговорщиков нашелся один особенно изобретательный. Вышло так, что покушавшийся что есть мочи рубанул президента чакатой… это такой ножище наподобие мачете. Правую руку пришлось отнять по плечо. Именно что правую, которой президент подписывал государственные бумаги и поднимал на встречах с народом в величественном жесте. Он быстро оправился, но все покатилось под откос. Это в Америке президент Рузвельт мог ездить в инвалидной коляске, и — ничего. У нас другие обычаи. Однорукий президент выглядел неполноценным, смешным и нелепым… а оппозиция тут же окрестила его Однолапым. Он стал стремительно терять популярность в народе, а там и в тех влиятельных кругах, что его поддерживали; кончилось все тем, что он, проявив нешуточный ум, добровольно оставил свой пост, уехал в Европу и прожил там еще лет десять безбедно, но в полном забвении, что для него было невероятно мучительно. Такой уж наш народ — Великий Вождь и Отец Нации не имеет права появиться на публике даже с рукой на перевязи…
Мазуру пришло в голову, что не стоит списывать все на африканскую отсталость. Достаточно
