смерть придет за тобой, и, прежде чем те, что едут с тобой, снова увидят землю, смерть заберет тебя». Меня аж передернуло.
— А мистер Галлахер что на это?
— Да что там, вы же его знаете. Засмеялся только: «Всегда бодра и весела», — вскочил в машину, и мы покатили.
Миссис Хэмлин представилась залитая солнцем белая дорога, которая бежит между каучуковыми плантациями, между ровными рядами аккуратно подстриженных зеленых деревьев, окутанных безмолвием, потом взмывает в гору и стремится вниз в густые заросли джунглей. Машина с белыми людьми и отчаянным водителем-малайцем несется все дальше и дальше, мимо малайских хижин, уединенных, молчаливых, отступивших от дороги в тень кокосовых деревьев, мимо оживленных деревень, мимо рыночных площадей, заполненных малорослым, смуглым, изящным народом в пестрых саронгах. К вечеру они добираются до чистенького современного городка, где есть клубы, площадки для гольфа, сверкающие чистотой, ухоженные придорожные гостиницы, белое население, вокзал, откуда двое путешественников могут уехать в Сингапур. А на ступеньках бунгало — пустующего, пока не явился новый хозяин, сидит женщина и не сводя глаз смотрит на дорогу, на которой рокочет, а потом скрывается из виду машина, смотрит, пока дорогу не поглощает ночная тьма.
— А какая она из себя? — спросила миссис Хэмлин.
— Ну, не знаю, — отозвался Прайс. — По мне, так все эти малайки на одно лицо. Да и не такая уж она молодая, и потом, вы знаете, этих местных быстро разносит.
— Разносит?
Как ни нелепо, но образ огромной, расплывшейся женщины наполнил ее душу страхом.
— Мистер Галлахер из тех, что не любят себе ни в чем отказывать.
Мысль об обжорстве сразу отрезвила миссис Хэмлин. Она рассердилась на себя за то, что на какое-то мгновение поддалась фантазиям коротышки-кокни.
— Ну, это уж совсем нелепо, мистер Прайс. Толстухи не в силах напускать на людей чары, да еще за тысячу миль. Им и без того тяжело живется.
— Можете смеяться надо мной, мисс, но, если мы что-нибудь не предпримем, вы еще вспомните мои слова, моему хозяину крышка. От медицины ему помощи не будет, на медицину белых ему нечего надеяться.
— Возьмите себя в руки, мистер Прайс. У этой толстой дамы нет причины обижаться на мистера Галлахера. Если вспомнить, как это заведено на Востоке, он поступил с ней очень по-доброму. За что ей желать ему зла?
— Ну, нам не увидать это их глазами. Да что там, человек может двадцать лет прожить с какой- нибудь из этих местных, и что, вы думаете, он будет знать, что делается в ее черном сердце? Да ни в жизни!
Ее даже не рассмешил его патетический тон, так много подлинного чувства было в его словах. Уж кто-кто, а она знала, что сердце человека, независимо от цвета кожи — желтой, белой или черной, разгадать нельзя.
— Но если она даже и обозлилась на него, если так его возненавидела, что готова была его уничтожить, ну что особенного она могла сделать? — Удивительнее всего было то, что своими доводами она, того не сознавая, пыталась убедить саму себя. — Такого яда, который действует дней через шесть- семь, не существует.
— А разве я говорил про яд?
— Вы меня извините, мистер Прайс, — улыбнулась она, — но я не стану верить в чары, знаете ли.
— Вы жили на Востоке?
— Да, двадцать лет наездами.
— Так вот, коли вы можете сказать, на что они способны, а на что нет, вы знаете больше моего. — Стиснув кулак, он яростно хватил по поручням. — С меня довольно этой клятой страны, она мне истрепала нервы. Нам за ними не угнаться — нам, белым, точно. Уж вы меня простите, мисс, мне лучше пойти промочить горло. А то меня трясет.
Он коротко кивнул и пошел прочь. Она проводила его взглядом. Небольшой, крепко сбитый, верткий, одетый в потрепанный защитного цвета костюм, он скользнул по трапу на шкафут, быстро пересек его, не подымая головы, и скрылся в салоне второго класса. Она не могла понять, отчего у нее на душе остался какой-то осадок. И не могла отогнать стоявшую перед мысленным взором картину: тучная, уже не очень молодая женщина в саронге и цветастой жакетке с золотыми украшениями в волосах сидит на ступеньках бунгало и пристально глядит на дорогу. Ее оплывшее лицо накрашено, но взгляд больших, сухих — без единой слезинки — глаз непроницаем. А двое мужчин, что катят в машине, веселы, как школьники, спешащие на каникулы. У Галлахера вырывается вздох облегчения. От свежести раннего утра, от ярко- синего неба радость в нем бьет ключом. И будущее кажется ему залитой солнцем дорогой, которая уходит в привольную, лесистую равнину.
Через какое-то время миссис Хэмлин снова справилась у доктора, полегчало ли его пациенту. Доктор отрицательно помотал головой.
— Я выдохся. Просто не знаю, что еще предпринять, — он горестно нахмурился. — Какое чертово невезение! Напороться на такой случай! С этим и дома было бы нелегко справиться, а уж в открытом море…
Он был родом из Эдинбурга, только что получил докторский диплом и ожидал от плавания отдыха перед началом серьезной врачебной практики. Его как будто обманули. Он-то надеялся приятно провести время, а вместо этого ему приходится лечить какую-то загадочную хворь, до крайности его тревожившую. Ясное дело, он был неопытен, но делал все, что только было в силах человеческих, и мысль, что пациент, наверное, считает его невежественным тупицей, выводила его из себя.
— Прайс говорил вам о своих подозрениях?
— В жизни не слышал подобной чуши. Я рассказал об этом капитану, он страшно возмутился. Он не желает, чтоб по судну поползли слухи. Опасается, что это испугает пассажиров.
— Я буду нема как могила.
Доктор бросил на нее пронзительный взгляд:
— Но сами-то вы не верите, что в этих бреднях есть крупица правды?
— Конечно, нет, — она не отрывала взгляд от моря, чья синяя маслянистая ровная гладь, сияя, обступила их со всех сторон. — Я очень долго жила на Востоке, — прибавила она. — Порою там случается необъяснимое.
— Вот это меня и бесит.
Неподалеку от них два маленьких японца бросали кольца в цель. Подтянутые, аккуратные, в теннисных рубашках, белых брюках и прорезиненных спортивных туфлях, они выглядели совершенно по- европейски, даже счет выкрикивали по-английски, и все-таки, взглянув на них, миссис Хэмлин снова ощутила смутное беспокойство. Они так убедительно маскировались под ее соплеменников, что в этом было что-то жуткое. Нет, у нее тоже сдают нервы.
Трудно сказать, как это получилось, но слухи, что Галлахер страдает от дурного глаза, все же поползли. Дамы, сидевшие в шезлонгах с шитьем в руках и мастерившие себе костюмы для рождественского бала, шушукались об этом на палубе, то же обсуждали мужчины в курительном салоне, потягивая коктейли. Многие пассажиры подолгу жили на Востоке и сейчас извлекали из глубин памяти разные странные и необъяснимые истории. Само собою, глупо было верить, что Галлахер заболел от сглаза, такого, ясное дело, не бывает, но случилось же в свое время то-то и то-то, и объяснения этому так и не нашлось. Доктору ничего не оставалось, кроме как признать, что он не может указать причину заболевания, вернее, физиологическое объяснение он мог, конечно, дать, но почему вдруг на Галлахера напали такие чудовищные спазмы, он не знал. Чувствуя за собой какую-то неясную вину, он пытался оправдаться.
— Это болезнь, которая может ни разу не встретиться за всю практику, — твердил он. — Экое чертово невезение.
Он связывался по радио с проходящими судами, и советы сыпались со всех сторон.
— Я перепробовал все, что мне предлагали, — с сердцем сказал он. — С японского судна
