почему-то далеко, вне пределов его досягаемости. Скулы торчат. Подбородок заострен. Это враждебная заостренность. На подбородке, словно шрам, пролегла узкая тень. Тень-отголосок безмолвной битвы в невидимом мире. Край шрама скрыт белым шарфом.
— В итоге я отдала сто двадцать долларов и купила картину для себя. Сто двадцать долларов — совсем недорого за картину, но для меня в то время это была чувствительная сумма. Я была беременна, муж потерял работу. Актер на внебродвейских подмостках [2], он и раньше не много зарабатывал. Основной доход лежал на мне.
На этом она прервала рассказ и, пригубив вино, углубилась в воспоминания.
— Вам понравилась картина? — спросил я.
— Картина мне не понравилась, — ответила она, — уровень, как я уже говорила, был любительским — ни хорошо, ни плохо. Мне понравился изображенный на ней молодой мужчина. Я купила картину только ради того, чтобы любоваться им. Чех страшно обрадовался признанию его работы, а немец, кажется, удивился. Думаю, он так ничего и не понял. Не понял истинной причины покупки.
Рождественская кассета щелкнула и закончилась, наступила глубокая тишина. Она разгладила на коленях твидовую юбку.
— Мне было двадцать девять лет. Закат юности, как принято говорить. Я приехала в Америку, чтобы стать художницей, но не стала ею. Мои глаза оказались талантливее рук. Создать что-либо своими руками было мне не под силу. А мужчина с картины… почему-то он показался мне частью моей собственной потерянной жизни. Дома я повесила картину на стену и день за днем смотрела на нее. Каждый взгляд на мужчину с картины давал мне осознание величины утраченного мною. Или его мизерности… Муж часто насмехался надо мной, говоря, что я влюблена в мужчину с картины. Ведь я подолгу смотрела на него. Но муж ошибался. Я испытывала к этому мужчине что-то вроде симпатии. Говоря о симпатии, я имею в виду не сочувствие или сострадание, а некую разделенную на двоих печаль. Вы меня понимаете? Я молча кивнул.
— Я так долго созерцала мужчину в такси, что в какой-то момент он словно стал моим вторым «я». Он понял мои чувства, а я поняла его. Поняла его печаль. Он оказался запертым в такси под названием «заурядность». Ему не выбраться оттуда. Никогда. Никогда. Заурядность усадила-заперла его там, похоронила в клетушке заурядного пейзажа. Вам не кажется это печальным?
Помолчав, она продолжила:
— Вот такая история. Это не было художественным восторгом или толчком, отнюдь. Не было и проявлением чувствительности или физиологического потрясения. Вы удовлетворены?
— Только один вопрос, — сказал я, — картина все еще у вас?
— Нет, — мгновенно ответила она, — я ее сожгла.
— Когда это произошло?
— В семьдесят первом году. В мае семьдесят первого. Кажется, что совсем недавно, а ведь прошло почти десять лет. Столько всего случилось — я рассталась с мужем, решила вернуться в Японию. Оставила ребенка. Не буду вдаваться в подробности. В тот момент хотелось бросить все. Совсем все. Отбросить последовательные образы [3] всех мечтаний, желаний и любви, изведанных мною в этом мире. Я взяла у друзей пикап, побросала в кузов все, что было в комнате, вывезла на пустырь и, облив керосином, сожгла. «Мужчина в такси» оказался среди прочего. Отличная сцена, не хватает только сентиментальной музыки, вы не находите?
Она улыбнулась, я улыбнулся в ответ.
— Мне не жаль было жечь картину. Ведь это было одновременно и мое, и его освобождение. Сгорев, он наконец вырвался из клетки заурядности. Вместе с ним я сожгла часть себя. Это случилось ясным майским полднем семьдесят первого года. Сразу после этого я вернулась в Японию. Ну а теперь, — она обвела рукой комнату, — сами видите. Управляю галереей. Работа спорится. У меня, так сказать, явный коммерческий талант. Сейчас я не замужем, но мне ни капельки не грустно. Живу довольно радостно. Однако история «Мужчины в такси» не закончилась майским полднем семьдесят первого года на нью- йоркском пустыре. У нее есть продолжение.
Она достала из портсигара «John Player Special», поднесла зажигалку, закурила. Фотограф закашлялся. Я отодвинулся. Дым медленно полз вверх и таял, рассыпаясь на части, подхваченный струей из кондиционера.
— Прошлым летом в Афинах я встретила его. Его. «Мужчину в такси». Ошибки быть не могло. Это точно был он. Я сидела с ним рядом на заднем сиденье афинского такси.
Это было чистой случайностью. Как-то вечером, часов в шесть, во время путешествия по Афинам она взяла такси от Египетской площади до улицы Василисас Софиас. Молодой мужчина подсел в районе площади Омония — в Афинах принято подсаживать в такси пассажиров, если вам по дороге.
Мужчина был худощавый и очень привлекательный, в необычной для летних Афин одежде — вечернем костюме и при галстуке-бабочке. Похоже, направлялся на солидную вечеринку. Вплоть до мелочей он являл собой точную копию мужчины с купленной в Нью-Йорке картины. На мгновение ей показалось, что произошла ужасная ошибка. Неведомым образом ее занесло в неправильное время и в неправильное место. Казалось, тело ее парит в десятке сантиметров над землей. В голове наступила полная пустота, и ей потребовалось немало времени, чтобы прийти в себя.
— Привет, — улыбнулся ей мужчина.
— Привет, — ответила она по инерции.
— Вы ведь японка, верно? — поинтересовался он на хорошем английском.
Она молча кивнула.
— Я был в Японии, — промолвил он и, словно стараясь измерить тишину, расставил в воздухе пальцы, — на гастролях.
— На гастролях? — Она все еще не пришла в себя.
— Я актер. Играю в греческом национальном театре. Вы же знаете греческие трагедии? Еврипид, Эсхил, Софокл…
Она кивнула.
— Одним словом, Греция. Старина — это лучшее, что у нас есть.
Он улыбнулся и, прервав разговор, повернул длинную шею и направил взгляд за окно. Его и можно было принять только за актера. Он долго и неподвижно смотрел в окно. Такси еле ползло по запруженной автомобилями улице Стадио (был конец рабочего дня), но мужчину это, похоже, ничуть не тяготило — он рассматривал витрины и афиши за окном. Она всеми силами старалась навести в голове ясность. Наконец она втиснула реальность в жесткие рамки реальности, а воображение в жесткие рамки воображения. Но и это не помогло. Она сидела в такси посреди Афин с мужчиной с картины. Ошибки быть не могло.
За это время автомобиль преодолел Стадио, проехал по площади Синтагма и выехал на Софиас. До ее отеля оставалась буквально пара минут. Мужчина по-прежнему смотрел в окно. Ласковый вечерний ветер играл его мягкими волосами.
— Простите, — обратилась она к мужчине, — вы, наверное, направляетесь на какую-то вечеринку?
— Да, конечно, — ответил мужчина, — я еду на вечеринку. На прекрасную большую вечеринку. Будет много народу, все будут пить и развлекаться до самого утра. Но я уеду раньше.
Такси притормозило перед отелем, швейцар распахнул дверцу.
— Каро таксис. Приятного путешествия, — сказал мужчина по-гречески.
— Эфхаристо поли. Большое спасибо, — ответила она.
Проводив взглядом исчезающий в вечерней пробке автомобиль, она вошла в отель. Сумрак парил над городом, словно колышущаяся от ветра мембрана. Она поднялась в гостиничный бар и выпила три водки с тоником. В баре стояла абсолютная тишина, посетителей, кроме нее, не было, с улицы не проникал вечерний сумрак. Ей казалось, что часть ее осталась позабытой в афинском такси — на заднем сиденье едет на вечеринку с молодым актером в вечернем костюме. Остаточное явление, так бывает в первый миг, когда сходишь на землю с качающегося корабля, — тело еще качается, а земля стоит на месте.
Это длилось так долго, что она не заметила, когда качка наконец улеглась, и что-то в ней навсегда угасло. Она явственно почувствовала: что-то закончилось.
— Я как сейчас слышу его последние слова. Каро таксис. Приятного путешествия. — Она сложила
