— А ты откуда знаешь?
Федя рассказал о залежах суперфосфата в Епишкином овраге.
— Подумаешь, удивил!.. — хмыкнул Парамон. — Мало ли чего у нас в колхозе бывает!..
— Так надо кого следует на чистую воду вывести.
— Тю, скаженный, — удивился Парамон. — А как докажешь?
— Так вы же всё собственными глазами видели.
— Нашёл на кого ссылаться! Семён с Димкой против Фонарёва слова не молвят.
Федя с надеждой посмотрел на приятеля:
— Ну, а вы с матерью… Вы ведь душой кривить не будете, по-честному скажете?
— А что из того, если скажем? — усмехнулся Парамон. — Всё равно нам никто не поверит. А у Фонарёва всюду рука, всюду дружки-приятели…
— Что ж теперь — так и будем молчать? Давай хоть учителям всё расскажем… Или в газету напишем.
— А это как знаешь, — мрачно отозвался Парамон. — Шуми, пиши, если уж ты такой вояка за правду. Отец твой тоже шумел. А что получилось? Сам знаешь…
— А ты всё-таки подумай… Может, нам с тобой свидетелями придётся быть.
— Ладно, Федька, — отмахнулся Парамон. — Ты меня в это дело не втягивай… И подальше держись от меня. А то ещё скажут: спутался с таким-сяким Канавиным.
— Да ты что… — вспыхнув, опешил Федя.
Разве с малых лет они не были с Парамоном добрыми товарищами? Но вот с год тому назад от Канавиных ушел отец, бросив жену и четверых детей. Мать отчаянно горевала, опустилась, а Парамон почувствовал себя взрослым, связался с парнями, то и дело пропускал занятия, нахватал двоек и считался самым отпетым учеником.
— Гонишь, значит? В чистюли меня записал? — обиделся Федя. — Что ж теперь, и в дом к тебе заглянуть нельзя?
— Заходи, коль охота. Тепла не жалко, — бросил Парамон и, взяв лампу, направился в избу.
Изба была полна дыму, и в этом дыму гремела задорная полька-бабочка.
Протерев кулаком глаза, Федя наконец понял, что к чему. Дениска сидел на корточках у печки- подтопка и, надув щёки, с ожесточением раздувал огонь. Сырые дрова шипели, пламя занималось нехотя, и чадный дым густыми клубами валил в избу.
Братишка поменьше, большеголовый и мрачноватый, с деловым видом крутил ручку патефона, а шестилетняя босоногая сестрёнка Парамона, с замурзанными от киселя щеками, не в такт музыке пыталась танцевать полечку. Она скользила по холодному полу, кружилась, приседала, счастливо взмахивала руками.
— Я кому говорил! — сердито прикрикнул Парамон, кидая на кровать шапку и кожушок. — Патефон не крутить!.. Вещь чужая, поломаете.
Подойдя к младшему братишке, он привычно щелкнул его по затылку и остановил пластинку. Потом кивнул Феде:
— Забери свой агрегат… Доломает его эта плотва!
— Парамоша, мы же только одну полечку… — Сестренка умоляюще взглянула на старшего брата.
— Я тебе покажу полечку! — Парамон сгрёб девочку в охапку и, сунув в постель, закутал в одеяло. — Чего босиком прыгаешь?.. А горло опять заболит или уши… Возись с тобой.
— И ничуть не заболит… — заспорила сестрёнка. — Я нынче уже песни пела… И снег мы с Мишкой ели.
Парамон грозно посмотрел на Мишку.
— Да не давал я ей… Она сама потихоньку.
— Эх вы, плотва! — сокрушённо вздохнул Парамон, присел на корточки рядом с Дениской и заглянул в печку. — Да кто так топит, голова с дыркой!
— Печка же такая… Весь дым обратно гонит.
— А ты зачем сырых поленьев натолкал? Давай растопку.
Парамон вытащил из печки отпотевшие дрова, разжёг лучину, потом осторожно, клеткой, уложил на них поленья. Огонь вскоре занялся, но дым продолжал вырываться в избу.
— Я ж говорю, труба не тянет, — упрямо сказал Дениска.
— Потянет, заставим…
— А всё ты, мастер-ломастер… Печку тоже взялся чинить. Вот и напортачил — теперь дымом давимся.
— Помолчи! — окрысился Парамон. — Сказал: починю, и баста.
— Ты починишь, — не отступал Дениска. — Зачем вот дядю Силантия выгнал… Он печник хоть куда…
— Шарага он, твой Силантий, хапуга! — озлился Парамон. — Такую цену загнул — хоть корову продавай. И поделом выгнал. Пусть больше в дом и носа не кажет.
— Расходился тоже мужик горячий!.. — начал было Дениска, но, заметив дёрнувшееся плечо старшего брата, отскочил к двери и налетел на входившую в избу мать.
Василиса Канавина, худощавая, с вытянутым лицом и запавшими глазами, бросила у порога охапку дров и подозрительно покосилась на ребят:
— Опять вздорничаете!
— А чего он… — буркнул Дениска. — Слова ему не скажи…
— Ты хоть бы со своими-то не собачился. — Мать с укором посмотрела на Парамона и потом завела с ним разговор о сене — опять оно на исходе.
Чем же теперь кормить стельную корову? Василиса уже обращалась сегодня за помощью к председателю — отказал. Говорит, что мало выработала за лето трудодней: не положено выдавать сено. Может, у кого из соседей разжиться?
— Сходил бы ты к Клепиковым, — обратилась мать к сыну. — Может, выручат.
— Опять попрошайничать, — вспыхнул Парамон.
— Что ж теперь… Такой уж год невезучий — вернём когда-нибудь… — сказала мать и, заметив недовольное лицо сына, со вздохом шагнула к двери. — Топи печку, коли так… Сама поклонюсь…
— Ладно… схожу. — Парамон остановил мать. — Дай вот пожевать чего-нибудь. Голодный я как зверь. — Он вдруг поймал на себе вопрошающий Федин взгляд и насупился. — Слушай, ты иди себе… — кивнул он. — У нас тут свои дела. И патефон забирай.
Сделав вид, что не слышит про патефон, Федя молча вышел на улицу. На душе у него было тяжело и тоскливо.
«Почему так по-разному живут люди? — думал он. — У одних в доме полно радости, чисто, уютно, тепло, а тут всё запущено, и пол холодный, и дым из печки, и корову кормить нечем, и мать какая-то опустившаяся, потерянная. И впрямь от такой жизни взвоешь, станешь злым, колючим, нелюдимым».
Наспех перекусив, Парамон надел кожушок и шапку и выскочил на улицу. Отыскал за крыльцом санки и направился к Клепиковым.
Метель усиливалась. Теперь уже мело не только низом — белёсая мгла застилала всё небо, снег несло и сверху и с боков, колючими пригоршнями бросало в лицо, застилало глаза.
Парамон остановился у дома Клепиковых. Матово светились все четыре окна, затянутые морозом. За окнами играла гармошка, мужские и женские голоса не в лад вели какую-то песню.
«Гуляют», — подумал Парамон, и ему стало не по себе и от чужого веселья, и от того, что им плохо живётся и что мать привыкла ходить по домам и попрошайничать. Он представил себе, как войдёт сейчас в дом, встретит Димку, его мать, отца. Семён долго будет расспрашивать, почему у Канавиных нет сена и как это они не подумали запасти его загодя.
«Косорукие вы какие-то, неумелые, — скажет он. — На земле живёте, а не запаслись. Думать же надо, мозгой шевелить». И, наговорившись всласть, Семён, наконец, милостиво разрешит навьючить санки сеном.
«Да ну его, всю душу вымотает», — вздрогнув, отмахнулся Парамон и прошёл мимо дома Клепиковых.
