родителей.
Наверное, после поездки на базар, увиденного впервые трактора и самолета в воздухе следующим хуторским дивом был первый показ кинофильма. Скорее всего, это была кинокомедия «Закройщик из Торжка», так как там были показаны швеи. Названия последующих увиденных помню хорошо: «Абрек Заур», «Праздник святого Иоргена».
Как это было? Привозили на телеге «кинщика» с его аппаратурой — проектором и динамомашиной от ручного привода. В одной из классных комнат вывешивали экран, на столе устанавливали кинопроектор, приводившийся в движение ручным приводом, в стороне к скамье крепилась динамомашина точно так же, как ныне крепим мясорубку, и так же рукоятью приводили ее во вращение. Молодые парни соглашались «крутить» одну часть за право бесплатно посмотреть всю картину. Фильмы были немыми. Речь записывалась в титрах и для их оглашения выделялся чтец. Обычно в этой роли выступал мой отец. Для меня эти фильмы были огромным событием, а «киношник» в моем понятии был самой выдающейся личностью, настоящим магом. Как могли и умели, мы следили за сюжетом картины, но мне не давало покоя само воспроизведение изображения на экране, тем более в движении. Даже взрослых, видимо, это не особенно занимало, а я ломал свои мозги над этой проблемой, пока не вышел на улицу, открыл ставень, но ничего в оконном проеме не увидел, кроме того же изображения на том же экране. Взрослые сидели за партами, а дети на полу. Духота обычно стояла нестерпимая, но никто этого не замечал. По дороге домой все громко обсуждали увиденное.
Но вернемся снова в памятный тридцатый год. Вот и первые мои зимние каникулы. Они совпали с приготовлением к рождественским праздникам. Мы забили кабана, мать делала и обжаривала домашние колбасы с чесноком. К празднику на побывку пришел дед Онуфрий — отец матери. В каждый приход он приносил нам в качестве гостинца по деревянной ложке, вырезанной им самим. Для матери он вырезал валек для стирки полотна на речке или коромысло. Эти подарки повторялись из года в год. Моих младших сестренок они не радовали, так как ложки бывали гораздо тяжелее покупных, тоже деревянных. И не радовали вот почему: завтракали, обедали и ужинали мы обычно не за столом, так как он стоял в углу и с двух сторон к нему было не подступиться. Посреди комнаты размещался табурет, на него ставилась большая общая миска. Взрослые садились на маленькие скамейки, а мы, малышня, стоя вооружались ложками, а с тяжелой ложкой черпать из общей миски неудобно. По краюхе хлеба нам вручалось перед началом еды. Блюда бывали неприхотливыми: на первое борщ, супы разные, лапша, которая могла готовиться на курином бульоне или на молоке. Вторые блюда бывали почти всегда на картофельной основе с мясом, иногда с рыбой, птицей. К ним подавались зимой всевозможные соления из погреба: капуста, огурцы, помидоры, яблоки, иногда и арбузы. При наличии пшена, перловки, гречки готовились каши. В праздничные дни выпекались пироги с самой разнообразной начинкой: картофелем, фасолью, творогом, печенью, мясом, тушеной капустой с яйцами, а также всевозможными фруктами. Форма пирогов тоже была разной — от мелких пирожков до круглых пирогов на всю сковородку, которые потом резались на сегменты-дольки. На третье блюдо в обед ставилась общая миска с взваром. Важным блюдом в казачьих семьях бывали вареники. Их тоже готовили с самой разнообразной начинкой: на Масленицу с творогом и маслом, в летнюю пору с фруктами (крыжовником, смородиной, вишнями, сливами). Готовили даже с картофельным пюре и тушеной капустой. В этом случае зажарку делали на растительном масле. Такие разносолы обычно приурочивались к большим годовым праздникам — Рождеству и Пасхе. Наличие в хозяйстве коровы всегда позволяло иметь масло, творог и ряженку.
К рождественским праздникам в начале января 1930 года к нам прибыл дед, о чем я говорил выше. Это были мои первые зимние каникулы. Накануне отец забил откормленного кабана и у матери было полно забот, связанных с начинкой колбас. Тонкие кишки наполнялись мелко нарубленным мясом, салом и чесноком, а толстые — кашами, обычно пшенными и гречневыми со шкварками.
Наша мать хоть и выросла без матери, но приобрела множество навыков от старшей сестры Феодосии, у которой переняла житейский опыт, трудолюбие и смекалку. В тот день, о котором я хочу рассказать, а был это канун рождественского праздника, дед рубил дрова во дворе, я подносил их в хату к печке. С улицы меня окликнула наша соседка, ехавшая на санях в станицу в церковь и на побывку к родственникам. Она поинтересовалась: не хочет ли и наша мать поехать с ней. Зная о ее занятости, я ответил отрицательно, но спустя минут десять я передал матери приглашение ее кумы. Она согласилась с моим ответом, но пожалела, что я не сказал ей сразу, так как она могла бы отпустить меня к своей сестре.
Услышав такие заверения от матери, я вышел из хаты с чувством большой горечи, подумав о том, что эта ее доброта наигранна, и решил догнать сани, не предупредив об этом мать. Ночью был обильный снегопад, и на дороге было только две колеи от полозьев санок. На мне было верхнее ватное одеяние, пошитое матерью в виде черкески, подпоясанное узким кавказским пояском. Я подсунул спереди обе полы под пояс и направил свои стопы по колее в сторону станицы. Выйдя на окраину, я увидел, что до саней примерно километр. Но расстояние меня не смутило. Я решил догонять, так как в упряжке саней были волы. Пройдя с километр и обернувшись назад, я увидел всадника, скачущего следом. Вскоре я понял, что это была моя родительница. Несмотря на то, что лошадь была без седла, я и не заметил, как она на полном скаку лошади сумела схватить меня за руку, и я оказался впереди нее. Сотворив несколько пощечин, она вернула меня во двор, сбросив с коня в сугроб. Дед, видя избиение внука, с хворостиной бросился отбивать меня, и мать укрылась в хате. Не столько боль от неосуществленной побывки у родичей была причиной моих огорчений, сколько лицемерие отпустить меня одного хоть и с соседкой. Так я подумал в те горькие минуты. Побои в те годы были частыми и по самым разным причинам. Наказывались практически за все: порвал рубаху или платье, околел индюшонок или цыпленок, не успел прополоть грядку, не принес с речки воды, куры или индюки склевали на грядке рассаду огурцов или помидоров. Наказание было неотвратимым. От ударов ремнем отцовского пояса с казачьим набором всяческих бляшек я искал спасение под станком большой немецкой швейной машины «Зингер». Ее боковые стойки были из чугунного литья. Они-то и спасали меня, а мать, наоборот, разбивала иной раз в кровь свои кисти рук о стойки. Иногда она рыдала и сама, бросив ремень на пол и причитая: «Хотя бы ты попросил прощения...» Но я это не делал, так как почти всегда считал себя правым.
Но вернемся к светлому празднику Рождества. Завтракали, как я уже сказал, за табуретом, по очереди черпая ложкой из общей керамической миски. Дед имел окладистую бороду, в которой зависала иногда лапша или капуста, что вызывало смех у моих сестренок. Дед понимал причину их фырканья» облизывал свою ложку и наносил ею удар по лбу одной из шутниц-внучек. Они обе бросали ложки и мигом оказывались на печке, растирая место ушиба и оплакивая жестокость наказания. В таких случаях он отдавал приказание: «Полезай, внучек, и дай им «леща». Я поднимался тоже на печку, делал ладонями хлопки, сестренки визжали еще больше, а дед твердил: «Так им, так им, а то ржут как кобылицы...» Обычно на этом инцидент исчерпывался. Обе враждующие стороны примирялись.
В такие приезды, а длились они иногда по неделе и более, деду стелили на кровати, и мне полагалось спать с ним, а мать с отцом и девочками размещались на ночь на печке. Одеял в те годы не было. Укрывала нас мать несколькими шерстяными дерюжками и сверху еще дедовой шубой. Дед уходил также внезапно, как и приходил. В станице, видимо, наводились справки, и через день-два появлялись другие родственники с таким же предлогом — «на курятину». Зимой мы еще могли днем или вечером отпроситься у родителей для катания на самодельных санках с ближайшей горки, а в летнее время было столько обязанностей, что и в голову это не приходило.
Стоят летние, жаркие дни, а у меня с утра сильный озноб. Начинается приступ малярии. Мать укрывает меня шубами, но мне холодно. Потом холод сменяется жаром. После засыпаю. Проснувшись, ощущаю чувство голода (1933 год!). В доме ни крошки хлеба. Голову не могу оторвать от подушки. Прошу дать из бутылки молока — единственное, что осталось в хате. Делаю несколько глотков, и меня стошнило. Мать плачет, укутывает меня в шубу и везет за три километра в только что созданный животноводческий совхоз, где есть медпункт. Там лечил бывший станичный фельдшер Пономаренко. Меряет температуру. У меня 41,3 градуса. Сильное истощение. Предсказывает скорую кончину. В те годы были смертельные исходы от малярии, ибо не было даже обычной хины. На мое счастье, на следующий день в хутор приехал врач из областного центра и вручил двенадцать порошков хины. Мало кому ныне известно, как принимать хину в порошке. Отец имел опыт и научил меня. На кусочек бумаги высыпал хину, заворачивал в круглый пакетик и, положив его на язык, запивал водой. Через неделю приступы прекратились. Мое здоровье начало
