соображающая толком, что этот человек в военной форме, пахнущий сукном и кожей, ее отец, на всякий случай завладела ногой в кирзовом сапоге.
Василий целует жену в помертвевшее от счастья лицо, целует плачущую мать… Его ширококостное, грубо красивое лицо стало слабым от нежности и любви. Софья оторвалась от мужа, как от родника с ключевой водой, метнулась сама не ведая куда и опять приникла к мужу.
— Ну будет, будет!.. — пытается овладеть положением Василий. — Я ж насовсем прибыл в ваше распоряжение… Вот гостинцы привез.
Трясущимися руками он развязал заплечный мешок и достал банки с американскими консервами. Софья в растерянности трогает банки.
— Красивые!.. Я их на комод поставлю!
— Вот чудачка! — смеется Василий. — Нашла чем любоваться!. — Осекся, помрачнел. — Наголодались вы, бедные!
Достал из рюкзака пачку сахара, разорвал, протянул кусочек дочери. Та не берет.
— Да это ж сахар, дурочка! Нешто ты сахара не видала?
— Как — не видала? — вмешалась мать. — Что ты, Вась, не такие уж мы бедные.
— А мы тебе баньку стопили, — сказала Софья. — Зараз пойдешь или раньше перекусишь?
— Мы чисто ехали, с банькой можно и погодить. А нельзя ли штофик «Марии Демченки» спроворить?
— Мы думали, ты от «Демченки» отвык. Московской купили.
Василий благодарно чмокнул жену.
— Ну, а закусочка у нас своя — берлинская! — нарочито бодро сказал он, чтоб жена не стыдилась понятной своей бедности.
— Мы в садике накрыли, — сказала Софья.
— Пошли в садик! — согласился Василий. — И это с собой заберем! — Он прихватил свой консервный запас, дал по свертку ребятишкам. — Мы по-солдатски: рраз-два, и готово!
Вся семья выходит в садик. Здесь под рябиной накрыт стол, не так чтобы роскошный, но обильный, а по трудному послевоенному времени даже и более того: подовые пироги, толстая яичница на сале, холодец, разные соленья и моченья, бутылки с водкой, жбан с квасом.
— Уж не обессудьте… — робко сказала Софья.
— Гм… гм… — закашлялся Василий и поскорее сунул под лавку свои консервы…
…В первый момент не понять даже, что это — рука или нога в причудливых золотых браслетах. Потом становится ясно, что это голая по локоть, загорелая, крепкая мужская рука, на которой застегнуты браслеты золотых и позолоченных часов. Чьи-то пальцы расстегивают браслеты и снимают часы: сперва с одной, потом с другой руки. А вот и нога обнажилась, с лодыжки снимают еще две пары часов.
— Баяли, будто на границе в вещмешках роются, — поясняет, распрямляясь, жене Марине Петриченко ее выдающийся супруг Жан, только что прибывший в родные пенаты.
В горницу заглянула дочь.
— Брысь! — прикрикнула Марина, закрывая собой стол, на котором навалены часы. — Гуляй, покуда не позову!
— Надо нам побыстрее отсюдова подрывать, — говорит Жан. — Сейчас можно чудно в городе устроиться.
— Ты глупый, Жан, или поврежденный? — накинулась на мужа Марина. — У нас гарантированный трудодень, какого с роду не было, а рядом — Сужда, рынок. Я вон свинью резала, десять тысяч взяла.
— Ото! — с уважением сказал Жан, черный, костистый, похожий на хищную птицу, но по-своему привлекательный. — Стало быть, тут есть где развернуться?
— Что это ты — приехал и сразу о делах? — обиженно сказала Марина. Видать, не больно скучал.
— Скучал вот так! — Жан резанул ребром ладони по горлу. — Я ведь не как. другие ребята: берут первую попавшуюся немку и заявляют: я мстю! Нет, я сильно болезней опасался. Как вы тут себя при немцах вели — другой вопрос, — сказал он, неприятно клацнув зубами.
— У нас немец не озоровал, — серьезно сказала Марина — Окромя Настехи, никто с ихнем братом делов не имел.
— Какой Настехи?
— Петриченко, Надежды Петровны крестницы. И то я скажу — она девку собой прикрыла.
— Как амбразуру! — усмехнулся Жан.
— Будя зубы-то скалить! Настеха все ж таки дамка, а та — девчонка, дитя.
— Ладно защищать-то!
— Смотри, Жан, при других не ляпни, бабы за Настеху зараз поувечат.
— Больно вы тут большую власть забрали!..
— А то как же — бабье царство!
— Сроду я бабьим подгузником не был, — проворчал Жан…
…Изба Анны Сергеевны. В галифе, на босу ногу, в трикотажной рубахе в горнице сидит, отдыхает пожилой — тип старого шофера — муж Анны Сергеевны. Он уже и в газету заглянул и сейчас, отложив в сторону очки, наблюдает мечущуюся по горнице супругу. Его взгляд словно приклеен к Анне Сергеевне, глаза, как шарнирные, поворачиваются в ее сторону, ловя каждое движение ее плотно сбитого тела, коротких, круглых, с ямочками над локтями, загорелых рук.
— Хватит суетиться, — говорит он. — Отдохнула бы.
— На то ночь есть, — отвечает Анна Сергеевна, продолжая судорожно хозяйствовать. Это у нее от волнения встречи, от смущенной отвычки, что в доме мужчина, от радости, в которую еще трудно поверить.
Снова округло заходили в глазных орбитах голубые шары Матвея Игнатьевича. Анна Сергеевна, как и всякая женщина, даже спиной чувствовала настойчивый взгляд, и все валилось у нее из рук: рогач, спички, конфорка. Разбив фаянсовую чашку, она не выдержала:
— Чего ты мне под руку глядишь?!
— Ты о чем, Аня?
— Уставился тоже…
— Да ведь соскучился! — Матвей Игнатьевич поднялся.
— Шш!.. — Анна Сергеевна кивнула на черную горницу.
— А долго она еще тут торчать будет? — шепотом спросил Матвей Игнатьевич.
Он недооценил чуткого слуха председательницы.
— Да ушла я, ушла, молодожены, чтоб вам ни дна ни покрышки! — раздался голос Надежды Петровны.
— Не слушай ты его… дуролома! — крикнула в сердцах Анна Сергеевна.
В ответ лишь хлопнула входная дверь.
— Холерик тебя побери! — накинулась на мужа Анна Сергеевна — Ты зачем Надьку обидел?
— Да ведь хочется вдвоем побыть…
— А Надьке не хочется?.. Но вдвоем ей не с кем, а одной, чтобы горе свое выплакать, негде. Нету у нее своего угла. Мы все отстроились, а она по чужим хатам мается.
— Ань, ну скажи на милость, почем я мог знать, что у председательши своей хаты нема?
— Вот и нема! Ей район добрую хату поставил, а Надька ее под школу отдала. И вообще, хочешь со мной ладом жить, Надьку пальцем не задевай!
— Ишь ты! — ревниво сказал Матвей Игнатьевич. — Какое сокровище!
— Да, сокровище! — твердо сказала Анна Сергеевна. — Знаешь, как окрест люди бедствуют! Лебеду в муку подмешивают, крапивными щами пробавляются, запушенкой — по большим праздникам. У нас в Конопельках одно бабье, а мы такой жизни и до войны не видели. И все — от Надькиного таланта, от ее великой ограбленной души! — Неожиданно для себя самой Анна Сергеевна всхлипнула.
Матвей Иванович тихо обнял жену за плечи.
— Не серчай… не знал я, право, не знал…
